Легионеры работали при свете трескучих факелов, покрикивая друг на друга, переругиваясь с неловким товарищем, подбадривая себя крепким солдатским словцом. Чертеж костра составил Диодор, императорский архитектор, родом из Лептиса, земляк Септимия Севера, тот самый, что шесть лет тому назад строил погребальный костер в далекой Британии, в Эбораке, в холодный февральский день, когда в тумане не было видно легионов, пришедших в последний раз поклониться праху великого императора. Теперь пришла очередь сына.

Когда Корнелин подъехал к месту постройки, озабоченный Диодор сказал:

– Кажется, успеем закончить вовремя...

Трепетный свет факелов освещал вздымающийся остов костра, груды бревен, полуголых людей, стоявших на дороге молчаливых волов, широкие прекрасные рога животных под ярмом повозок.

– Шесть лет тому назад хоронил отца, завтра буду сжигать сына, – вздохнул архитектор. – Как быстротечно время! Помню, умирающий Север потребовал, чтобы ему принесли и показали урну, предназначенную для его праха. Император посмотрел и сказал: «Ты будешь хранить того, кому был тесен весь мир!». Великого духа был человек.

– Как подвигается работа? – спросил Корнелин, который не любил отклонений от служебных дел.

– Начали второй сруб. К утру закончим, – ответил Пульхер, префект кузнецов, – а у амфор с благовониями я поставил стражу.

– Хорошо сделал. Какова высота?

Диодор развернул чертеж.

– Сорок локтей.

– Покойничку будет тепло, – сказал кто-то из солдат.

– Есть на чем поджариться...

– С такой высоты прямая дорога на небеса. К богам! – раздались веселые голоса.

Чтобы не слушать насмешек над почившим, Корнелин круто повернул коня и направил его в сторону лагерей, откуда доносился глухой гул человеческих криков – легионы не спали всю ночь. По-прежнему сияли звезды. Откуда-то донеслось по ветру благоухание цветущих деревьев. Корнелин поскакал в Эдессу.

Тело убитого разлагалось с непостижимой быстротой. Не могло быть и речи о перевозке праха императора в Антиохию, где ритуал императорского погребения можно было бы обставить с подобающей импозантностью. Под рукой не было опытных бальзамировщиков. Да никто особенно и не волновался по этому поводу. Все, от Макрина до последнего легионера, были рады, что наконец упала эта тяжесть, давившая на весь мир в течение шести лет, – безумная воля августа. Наконец-то погасли эти глаза, в которых горело безумие, ненависть, смерть...

Август Антонин Марк Аврелий Каракалла, почерневший и страшный, несмотря на белила и румяна, в золотом лавровом венке, полуприкрытый пурпуром палюдамента, покоился на смертном ложе в тусклом сиянии светильников под колоннами северовской базилики, где происходили в Эдессе заседания трибунала. По бокам ложа стояли курильницы, но дым благовоний не мог убить тяжелого запаха тления. В плывущих под потолком дымах золотилась статуя его отца Септимия Севера, украшавшая базилику, что была посвящена эдессцами гению великого африканца. Император был изображен в позе оратора, произносящего речь перед легионами после побед над парфянами, – протянутые вперед руки, сверток в одной, край плаща на другой. При свете светильников можно было даже рассмотреть его олимпийскую улыбку, раздвоенную бороду в завитках.

Корнелин поднялся по высокой лестнице, напоминавшей лестницу храма. На ступеньках стояли и сидели верные до гроба скифы, державшие последнюю стражу. За оградой соседнего сада ржали у коновязей их кони.

Скифы неохотно пропустили посетителя, ревниво охраняя смертный покой своего любимца. Но, рассмотрев пурпуровую полосу на тунике, расступились.