— Но-но у меня! Локшадины!

— Чмырь! — ругнулся Димка, отчаливая.

Митька вдруг спохватился:

— Э, а батон-то!

— Пробьешься! — отрезал Димка.

— Я-те пробьюсь!.. — взвинтился тот.

— Кинь! — разрешил Рэкс.

Булка взвилась в воздух. Митька поймал ее с собачьей проворностью и с такой же проворностью начал уминать. Рэкс расхохотался, схватил его за шею, и так и повел его, и так они и скрылись в кустах над обрывчиком. Однажды я видел одну парочку, которая прогуливалась именно таким образом: он держал ее не за руку, не за талию, а за шею. Они ворковали и посмеивались, значит, им было хорошо, значит, есть в этом странном жесте что-то любовно-простецки-приятельское, хоть и с туманом, потому что возьми, например, я Димку за шею — будет нелепо, а возьми меня Федя — самое то. Какое-то манящее равенство-неравенство таится тут.

Взведенный Димка так налегал на весло, что плот все время поворачивало в мою сторону, и я с трудом выравнивал его. Ох, и кусучим был мой друг, ох, и ершистым! Не знаю, что с ним было бы без меня — пропал бы, но я всегда сглаживал, загибал и ломал его колючки! А возьми я однажды и тоже заострись — вот уж наколем мы дров так наколем!

Мы приближались к лагерю, беря левее дебаркадера, к подтопленной лиственнице. Я ужасно волновался. По всем законам этого света обгорелое кольцо должно быть на ней, а если нету, то не знаю — чертовщина какая-то, и все!.. Последние метры я уже не стоял, а сидел на корточках, а потом упал на четвереньки и вытянул вперед голову. От напряжения я не различил под водой продолжения дерева во время сближения, и только когда плот уперся в ствол, и я потом чуть отвел его руками, подводная часть лиственницы открылась передо мной с невероятной ясностью. Метра на четыре виднелась она, а там растворялась в зеленоватой мути, а в метре от поверхности темнело мое обгорелое кольцо.

— Вон оно! — крикнул я и ухнул в воду рукой, но не достал и до половины. — Димка, вот оно!

— Где?

— Да сядь ты!.. Вон. Видишь?

— Ага, вижу.

— Точно видишь?

— Точно.

— Или не видишь, а говоришь «вижу»?

— Да вижу!

— Ну то-то! А признайся, что ты не верил, а?

— Маленько.

— Эх, ты! Трудно, а я доказал! Самую трудную правду можно доказать, а вот вранье — никогда! — заключил я. — Дай мне слово вот на этом самом месте, что ты всегда-всегда будешь мне верить!

— Даю! — не моргнув глазом, отозвался Димка.

— А ты у меня возьми слово, что я ни разу не обману тебя! — в каком-то порыве продолжал я.

— Беру.

— Нет, ты повтори!

— Дай мне слово, что я ни разу, то есть тьфу, черт, что ты ни разу не обманешь меня!

— Даю! И пусть мы будем связаны вон тем подводным кольцом! — указал я в глубину.

— Пусть!

Мне хотелось еще и еще давать Димке какие-то заверения и клятвы, и чтобы он мне клялся в ответ — до того захватила меня необычность этого момента, но тут с берега раздалось:

— Эй, шилобрейцы! Чего вы там раскричались?

— Папа! — обрадовался я.

— А ну-ка подплывайте! Интересно, как это вы оказались в соседнем заливе?

— Случайно, — отозвался Димка.

— Вот я и хочу уточнить.

Я досадливо поморщился — неловко было после таких обещаний не врать друг другу сразу же врать кому бы то ни было, тем более близкому человеку, но как-то выкручиваться предстояло. По голосу отца я определил, что он, может, и был недавно сердит, но сейчас отошел и только разыгрывает строгость. К тому же Филипп Андреевич должен заступиться за нас, если уже не заступился.