|
Я бы тоже горел сейчас синим огнем, если бы не привык к обращениям в рабочем десанте, и теперь играючи козырял и выпаливал нужные слова. А юнги — о, бедные! — как только ни заикались они, чего только ни плели и каких только трюков ни проделывали перед начальником — разве что ногой честь не отдавали! Один, ополоумев от счастья, что с грехом пополам спихнул доклад, шагнул прямо за борт, в другую от трапа сторону. Порог штаба лишал их памяти, сплошь и рядом прибегавшие посланники только пучили глаза, наглатывались по-рыбьи воздуха и ни с чем уносились восвояси. Поэтому-то я с ухмылкой передал Сирдару:
— Обратись по форме. — Какая форма, я голый! — Он голый. — В штаб голыми не ходят, это не гальюн. — Жми-ка лучше в гальюн, — посоветовал я, научившись, чтобы не попугайничать, на лету переиначивать реплики Филиппа Андреевича. — А это штаб! — Какой гальюн, когда мне веревку надо! — Ему веревку надо. — Голому веревка? Странно. — Зачем тебе веревка? — спросил я. — Не мне, локшадин, а мачте! — сердито ввернул Сирдар Рэксово словечко. — Он вас локшадином обозвал, Филипп Андреевич, — прикидываясь недотепой, сказал я. — Не его, а тебя! — уточнил Митька. — Сам ты локшадин! — оставив шуточки, крикнул я. — Только локшадины в штаб за веревками бегают! В штабе идеи, а не веревки! Чеши к Егору Семенычу! — А где он? — примирительно спросил тот. — Вон, с «дружбой». — Тоже мне, штабисты! — проворчал Сирдар, однако припустил вдоль уреза, петляя по бревнам. — Правильно, Сема! Так их! Учи мыслить! — похвалил Филипп Андреевич, откидываясь со стулом к стене, на которой почему-то висела подробная карта Внутреннего Японского моря, словно лагерь планировал туда поход. Потянувшись и на миг замерев в позе распятого, Давлет снова обрушился на стол. У адъютанта была дерганная служба. Если остальные жили плавно, по распорядку, то нас с Димкой швыряло во все стороны — сбегай туда, спроси о том, передай это! — зато уж мы подробно знали про все, что делается в лагере. У мостика появился робкий юнга Швов, худой и бледный. Купание еще не началось в лагере, а он уже умудрился получить россыпь чирьев себе на шею, которая поэтому была забинтована от ключиц до челюстей, — какой-то полузадушенный вид был у Швова, и жалкий, и одновременно — противный. — Чего тебе? — спросил я. — Филиппа Андреевича. — Кто там? — отозвался Давлет. — Швов. — Что случилось? — Что случилось? — переспросил я. — Меня дразнят, — тихо сказал Швов. — Его дразнят. — Как? — Как? — Нехорошо. — Нехорошо, говорит. — Пусть не сачкует — будут дразнить хорошо! — Не сачкуй, и не будут дразнить, — на более утешительный лад перестроил я фразу. Чуть выждав, не покажется ли сам Давлет и не посочувствует ли ему, такому больному и такому обиженному, Швов удалился, сцепив за спиной руки, точно сам себя беря в плен. Едва он скрылся в кустах, как из этого же места, словно в цирковом фокусе с переодеванием, выскочил другой юнга. Ступив на мостик, он судорожно взял под козырек, хоть и был простоволос, поднялся на палубу, бледный и сосредоточенно-бездыханный, шагнул в штаб, опустил руку и, мертвой хваткой вцепившись ею в штанину, выдохнул, глядя под стол, на туфли Давлета: — Уважаемый директор!.. — Я сразу понял, что докладу крышка. — То есть начальник!.. То есть не уважаемый, а этот... — Все, юнга отключился, во всем мире его интересовали теперь лишь туфли Филиппа Андреевича, тупоносые, с широким, как у лыжных ботинок, рантом, словно именно их он пришел выпрашивать у начальника. |
