Перед Огнем Славы мы прошлись парадным маршем, стройность которого сильно хромала из-за того же проклятого гравия. Каждый вечер полдесятка штрафников выравнивали его граблями и дощечками, как опилки на арене цирка после выступления лошадей, но за неделю он не уплотнился и не умялся, а, по-моему, стал еще капризнее — крутился и выскальзывал из-под ног, как намыленный. Дождь ему нужен и асфальтный каток, чтобы вдавить его в суглинок и сцементировать — вот тогда хоть замаршируйся!

На этом официальную часть Давлет объявил законченной и приказал сдать оружие. Военный взял автоматы, сел в тут же подкативший газик и уехал. Перехватив наши недоуменно-огорченные взгляды, Филипп Андреевич заметил:

— Я понимаю вас! Я просил у военкома хотя бы один автомат, но... Зато нам дали два карабина, и с завтрашнего дня мы начнем изучать их! — бодро заключил он под наш радостный шумок. — Оружие юнги — флотская смекалка и хитрость! Я чувствую, что назревает какая-то стычка. Не исключено, что кто-то окажется пленником. Плен — это полбеды! Беда — если пленника доставят домой, папе и маме! Это будет бесчестием лагеря! Поэтому с сегодняшнего дня вы засекречиваетесь! Вы получаете кодовые имена! Вот для чего, а не для зубоскальства, уважаемый Сирдар, я придумывал вам клички, ясно?

Мороз лизнул мне лопатки.

— Под любыми пытками вы — такой-то из «Ермака»! Чтобы вас вернули сюда! А какой — сейчас узнаете! — Давлет вынул из кармана листки, развернул их, огляделся по сторонам — нет ли шпионов, и с сомнением остановил взгляд на крайнем кубрике, откуда с усмешливым интересом наблюдали за нами Алька, Егор Семенович и Шкилдесса, которые не относились к личному составу и поэтому не нуждались в подпольных кличках. — Документ под грифом «Совершенно секретно»! — огласил начальник.

И список пошел.

Все старые прозвища остались, а новые — чего только не наизобретал Давлет, чего только не наобыгрывал! Рост, цвет волос, походку, характер, что-то неуловимо таяющееся в фамилии, но внешне ничего общего с ней не имеющее и, наконец, просто необъяснимое или непонятное: Нилов — Араб, Толстобров — Твердохлеб, Гоголицын — Тега-Тега, Швов — Ахтерштаг. Одному волосатому досталось девчачье имя Мэри, и его тут же давай обнимать. Строй волнами ходил от смеха, но веселье не мешало секретности, и Давлет не строжился. А я усиленно думал — что же выпадет мне?

И вдруг:

— Полыгин — Ушки-на-макушке!

— А-а! — залился Димка, хватая мою руку. — Разрешите познакомиться, товарищ Ушки-на-макушкин!

Я растерялся, потому что ждал другого — яркого и броского, а тут что-то заячье-серое — Ушки-на-макушке! Да и сложно — в три этажа, хотя с долей правды — я всегда начеку, многое слышу, вижу, понимаю и чувствую, так что в этом смысле Филипп Андреевич, пожалуй, не промахнулся. А вот не звучит как Ухарь, например, или как Земноводный! Даже Ридикюль звучнее! Надо было тогда согласиться с Димкой! А теперь носи вот — Ушки-на-макушке! Пока выговоришь — проголодаешься! Но в этой усложненности мне вдруг почудилось что-то привлекательное — не такой, значит, я тяп-ляпистый, чтобы в одно словечко уместиться — три подавай! Как Берта-у-мольберта! И, смиряясь, я спросил у Димки:

— Ну, как моя кличка?

— Во!

— А ты хотел — Ридикюль!

Сравнил! То я, то Филипп Андреевич! — буркнул недовольно Днмка, но тут же рассмеялся. — А можно еще — Пушки-на-опушке! Или Клюшки-на-подушке!

— Или Сушки-на-вертушке! — улыбнувшись, подхватил я.

— Мушки-на-четушке!

— Хрюшки-на-петрушке!

Изнемогая и чуть не валясь с ног от полусдерживаемого смеха, мы сочинили еще несколько бессмыслиц.