Когда Ронни вернулся в комнату с виски цвета красного дерева и содовой, Симон уже исчезла, но лорд Болдок еще оставался и усиленно гримасничал.

– Апплиард, я не хочу, чтобы вы…

– Не трудитесь ничего говорить, Чамми, старина. Ведь что бы ни было, я буду ненавидеть вас всю жизнь. Да, я знаю, вы только выполняли приказ, и, будь ваша воля, было бы иначе. Не так чтоб была большая разница, но иначе. Минуточку.

Он нагрузил Болдока шелковым золотисто-белым платьем Симон, свитером, чулками, бюстгальтером, зубной щеткой, дентальными стимуляторами и прочими предметами с полки над ванной. Образовался узел с двумя ручками.

– Да, я знаю, она может купить все, что ей нравится, но я, как и ваша жена, не люблю, чтобы добро пропадало. Такая, верно, судьба. – Ронни открыл дверь. – Теперь убирайтесь.

Симон много навезла для обеда: вырезку, лук, бобы, морковь, петрушку, авокадо, оливковое масло, уксус, соль, чеснок, бутылку красного бургундского, штопор. Он отнес еду на несколько ярдов в кусты, вынул из коробок и вывалил. Приправы положил в кухонный шкаф. Вино и штопор упаковал в чемодан. Пообедав виски и мороженым, лег на нижнюю кровать и немного поспал. Когда не мог больше спать, прикончил виски, пошел в контору, расплатился и позвонил в Андиамо, вызвав машину до аэропорта. На следующий день рано утром он был в Лондоне.

IV. Лондон

– Ну, что вы думаете? – спросил Ронни Апплиард. – У нас демократия – или по крайней мере так нам твердят. Предполагается, что мы люди ответственные, способные разобраться в том, что читать и смотреть в театре и кино, и никакие безымянные чиновники за нас не решат этого. Недавно, как мы слышали, в России был большой поворот к свободе творчества – фермент новых идей, творческий взрыв; ограничения и старые консервативные отношения были сметены или по крайней мере поставлены под сомнение. Неужели в нашей стране мы так привержены традициям, что не ответим на этот вызов? Могу только надеяться, что ответим. Ну, на сегодня это все для «Взгляда». Увидимся в среду. Пока.

Музыка титров, звучавшая так, как, по мысли 1955 года, должна звучать музыка 1975-го, начала свою атаку (происходившую трижды в неделю). Ронни сделал вид, что беседует с гостями – лысым пухлым режиссером, у которого щеки, как груши, и огромным писателем дикого вида. Они спорили о свободе культуры. Дискуссия была первоклассной – невероятно оживленной, откровенной; беседа велась всерьез, о разногласиях не договаривались заранее. Режиссер утверждал, что в социалистических странах художник гораздо свободнее, чем в условиях капиталистической идеологии; писатель, со своей стороны, говорил, что свободнее лишь чуточку. Ронни с разработанной, обдуманной искренностью внушал, что здесь, вероятно, хоть разок, ха-ха-ха, истина и впрямь где-то посреди. Обе стороны приняли его компромиссную формулу – русский писатель, скажем, ЗНАЧИТЕЛЬНО свободнее своего британского коллеги.

– Ну, надеюсь, мы дали им о чем подумать, – сказал режиссер.

– О, это было… – сказал Ронни, махнув рукой и покачав головой, словно не нашел нужных слов. Это происходило с ним постоянно после возвращения из Америки, уже больше двух недель. Не во время передачи – он был слишком профессионал, чтобы мозговые явления или клиническая афазия поразили его при работе, – но дьявольски часто, когда он не работал. Сделав усилие, Ронни добавил: – Постарались немножко расшевелить их.

– Правда? – воскликнул режиссер. – Разве не так? Когда я думаю, как эти ужасные типы захватывают ТВ и прессу и везде твердят, что наша система непревзойденная и превзойти ее невозможно и… я просто понять не могу! Другую точку зрения – точку зрения меньшинства.