— Теперь все это наше, товарищи. Нашенское!.. Вчера еще эти франко-бельгийские заводы, немецкие шахты были для нас ненавистной каторгой, а сегодня… сегодня мы должны их любить.

У подножия труб и курганов я видел убогие домики, хибарки, землянки, лачуги рабочих поселков. Голос Гарбуза гремел:

— Мы разрушим эти норы, куда нас загнал капитализм, и построим на их месте дворцы. Мы украсим нашу свободную землю новыми заводами, где будет выплавляться и добываться наше чистое народное счастье.

Над домной, откуда всегда к нам в поселок приходила темнота, холодный ветер, дождь, гроза и метель, поднималось огромное солнце. Солнце — знамя.

Сорок лет прошло с тех пор…

Я уже кончил свой рассказ о первом дне, о первом часе революции в нашем городе, а Гарбуз еще долго и сосредоточенно молчит. Взгляд его прикован к Волге, к ее берегам. Лицо строгое, суровое.

— Да, много мы, большевики, наобещали народу в первое советское утро!.. Страшно много.

И круто повернувшись ко мне, Степан Иванович брызжет светом своих глаз, лукаво смеется.

— Скажи правду, земляк, верил ты в то утро моим словам или не верил? Ну!..

Я нерешительно пожимаю плечами.

— Трудно сказать… я был еще так мал…

— Да, трудно было верить, — охотно согласился Гарбуз. — И не только в твоем возрасте. Не верили часто даже те, кому очень хотелось верить. Еще бы, так замахнулись!.. Дворцы… Заводы… Гидростанции… Города… И все нашенские, трудовые!

Он опять поворачивается к Волге. Смотрит на нее и говорит:

— А я верил!.. Верил вовсе, что говорил, что обещал. В каждое слово! — Голос его звучит тише, сокровеннее. — Не мои это были обещания, а научные предвидения. Как известно, всё они осуществлены. Видишь, какая Волга? Красотище!.. Любуюсь ею от зари до зари. Но через сегодняшнюю красоту я вижу и красоту завтрашнюю — сплошное волжское море, от Москвы до Астрахани. И по берегам этого моря стоят, возвышаясь одна над другой, гидростанции. Целый каскад. Угличская, Рыбинская, Горьковская, Устькамская, Чебоксарская, Куйбышевская, Сталинградская… Каскада еще нет, но я его уже ясно вижу! Греюсь около его света. Ощущаю прохладу волжского моря. Слышу шелест крыльев чаек…

Степан Иванович безнадежно машет на меня рукой:

— Знаю, не веришь: чудак, мол, старик. Ну и не надо, не верь.

— Вы строитель гидростанций? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой, озабоченно хмурится. Ему, очевидно, не хочется уклоняться в сторону, надо до конца довести свою мысль.

Вскинув лобастую стариковскую голову к небу, он весело, не щурясь, как орел, смотрит на утреннее волжское солнце, озорно подмигивает ему.

— Я верю даже в то, что мы покорим этот шарик, приручим его энергию, неукротимую на протяжении миллионов лет.

Э, Степан Иванович, проговорился! И взгляд твой выдал тебя. Так смотреть на солнце, так говорить о нем имеет право только человек, уже укрощающий его энергию. Не ты ли сотворил первую в мире атомную станцию? Не по твоим ли рецептам сварена жароупорная сталь, из которой делается оболочка межконтинентальных баллистических ракет?

— Степан Иванович, а что же вы все-таки делаете теперь? Кто вы?

Жду, что он скажет. Лицо его опять становится строгим, суровым. Только глаза светятся. Он говорит:

— Кто я?.. Коммунист.

— Это я понимаю, но…

— Мало?.. Пожалуйста, еще!.. Изыскатель и фантазер, проектант и мечтатель, впередсмотрящий, чернорабочий будущего. Да, чернорабочий. В эпоху первой пятилетки прокладывал трассу в завтрашний день — строил Магнитку, а теперь… теперь смотрю на «божий» мир и выискиваю в нем лазейку в мир иной, в мир будущего.