Крепкими литыми зубами взял железный крючок лампы, опустился на четвереньки и, с трудом протиснув свои костистые плечи в рваную щель, пробитую между подошвой и кровлей, пополз к забою. Вот и уголек — черный-черный, с жирным стеклянным блеском, в прозрачных каплях росы.

Никанор вставил стальной зубок в гнездо обушка, разделся до пояса, плюнул на ладони, крякнул:

— Ну, с богом!.. — И тут же, усмехнувшись в бороду, добавил: — На бога надейся, а сам не плошай!

Размахнувшись, обрушился на пласт. Падала, ломалась на глыбы, крошилась нерушимая веками угольная стена. Заклубился в забое пыльный туман, заблестели, будто намазанные маслом, спина и грудь забойщика, а его золотая голова и борода стали черными, как у цыгана.

Прошел час, а может быть, и два, пока Никанор оторвался от пласта, перевел дыхание, согнал ребром ладони со лба ручьистый пот. Сидя на корточках, держа теплый обушок на коленях, он смотрел на кучу добытого угля и ухмылялся в бороду: «Вот так, Никанор! Вдалбливай, як сегодня, — и ты, и твоя жинка, и твой сын, и внук не будут голодувать».

Остап работал на металлургическом заводе. До вчерашнего дня он был чернорабочим, получал за двенадцатичасовую упряжку сорок-пятьдесят копеек. В месяц выколачивал десять-двенадцать целковых, не больше. Рублей пять проживал, остальные отдавал отцу, и тот вместе со своим заработком посылал их семье, в приазовскую деревню.

С сегодняшнего дня рабочая упряжка Остапа станет дороже копеек на двадцать пять, а то и на все тридцать. Вчера был чернорабочий, а сегодня…

Вчера вечером случилось то, о чем Остап мечтал целый год. После работы, когда седой кассир в оловянных очках сунул ему месячную получку, он подошел к высокому и тонкошеему десятнику Бутылочкину и робко попросил:

— Микола Николаич, тяжко жить без товарищей. Может, не откажете составить компанию?

Десятник погладил горбатый кадык и важно, баском, ответил:

— Времени, дорогой, не имею. Тесно живу, золотой, не могу-с.

— Микола Николаич, будь ласка! — молил Остап, чувствуя, как холодеют ноги оттого, что вот-вот рухнут все его мечты.

— Нет, золотой, никак, никак не могу-с…

— Мы недалеко… — Остап понизил голос. — Я же не поскупился, заказал угощение в трактире, будут и водка, и пиво, и закусочка отборна. На пять целковых заказал.

— Нет, не могу-с, времени не имею. Вот разве только на полчасика…

Обнадеженный Остап наступал, смелее шептал в ухо десятнику:

— И подарочек есть для вас, Микола Николаич.

Десятник легонько отстранил Остапа и сказал с достоинством:

— Вот, пристал, не отвяжешься. Хоть и не могу, ей-богу, не могу-с, но так и быть — пойдем. Это только ради тебя, золотой. — Бутылочкин беспокойно оглянулся. — Ну, ты иди, а я потом догоню. Иди, готовься!

Встретились они в питейном заведении Аганесова, за ситцевой занавеской, разделявшей «кабинеты».

На столе тускло зеленели пивные бутылки. Приманчиво колыхалась в пузатом графинчике водка. На жестяном блюде пламенела куча теплых раков — они как будто ползли к тарелкам с огурцами, мясом, салом, студнем, солянкой. В кружках кипела пивная пена. За перегородкой стонала гармонь. В обоях шуршали тараканы.

У Остапа кружилась голова от невиданных обильных и жирных закусок, от того, что приготовился сказать десятнику.

«Нет, не теперь, — думал Остап. — Нехай человек охмелеет, веселости хватит, тогда и выложу».

И снова кипела пена в кружках, лилась водка, крякал от удовольствия десятник. Остап угодливо смотрел в рот Бутылочкину.