— К дяде Васе? — чуть не вскрикиваю я. — К Непоцелуеву?

— А вы его знаете?

— Кто же его не знает! — улыбаюсь я, а губы мои дрожат. — Он на паровозе работает, а живет в бараке, на Степной улице. Хотите, я провожу вас к нему?

Женщина чуть оживилась, почти доверчиво смотрит на меня. Переводит взгляд на свои узлы, вздыхает.

— А далеко идти?

— Далеченько. Не бойтесь, мы тарантас наймем!

— Денег у нас нет.

— Ничего! У меня есть. Пошли!

Женщина опять угасла. Раздумывает. Тяжелые, набрякшие веки безжизненно падают, наглухо закрывают глаза. Девочки кидаются к матери. Одна гладит ее руку, другая теребит фуфайку.

— Вставай, мама! Ну!

— Постойте, доченьки. Голова закружилась. Передохну. — Она медленно открывает глаза, виновато оправдывается, глядя на меня: — Отощали мы. Едем, едем, едем... и все без хлеба.

Рука моя опускается в карман, нащупывает кошелек с деньгами и продуктовой карточкой.

— Подождите тут, — говорю. — Хлеба принесу.

Минут через тридцать я возвращаюсь с черной буханкой. Уговорил директора орсовского магазина отоварить без очереди ударную карточку на три дня вперед. И целый фунт соевых конфет раздобыл да еще какую-то соленую рыбину. Кладу все это добро на колени женщины, спрашиваю, есть ли у нее чайник или какая-нибудь посудина.

Смотался в ближайший барак, наточил из «титана» бидон кипятку.

Они, забыв обо мне, едят, а я стою около и стараюсь не смотреть на них. Но смотрю и смотрю. Всю жизнь Непоцелуевы добывали для людей хлеб, а теперь...

Из-за облупленной вокзальной теплушки выскочил человек в синих галифе, в скрипучих сапогах. Женщина и ее дочери перестали есть. Онемели. Переглянулись. Насторожились. И опять стали похожи на птиц с подрезанными крыльями.

Милиционер озабоченно, не поднимая головы, прошагал мимо. Гимнастерка потемнела и полиняла под мышками. На затылке под синим околышем фуражки золотился юношеский курчавый пух, давно тоскующий по ножницам и бритве.

Женщина и девочка провожали глазами парня в казенной форме до тех пор, пока он не скрылся.

Вот как мстительна человеческая память! Незаслуженные страдания оставляют особенно глубокие раны в сердце. Сколько еще месяцев, может быть, и лет понадобится этой семье, пока она избавится от страха? Боятся люди того, что достойно по своей природе уважения. Кто в этом виноват? Ошалевший от большой, до бесконтрольности, власти уполномоченный по хлебозаготовкам? А может быть, будь он неладен, какой-нибудь вроде меня «крысавец»? А почему бы и нет? Поднял же я руку на Тараса, не разобравшись толком в том, что случилось на угольном складе. А может быть, как раз в тот момент Тарас нуждался в участии и дружеской поддержке? Да! Крути ни верти, а это так. Тарас не сделался бы моим врагом, не был бы потерян для страны, для жены, детей, если бы я тогда, во время урагана, и после, на угольном складе, обошелся с ним по-человечески. Да! Тот не человек, кто чувствует себя счастливым среди несчастливых, необыкновенным среди обыкновенных, возвышенным среди униженных.

Все это я давно, еще в коммуне, слышал от Антоныча, но только теперь его слова дошли до меня как следует. Почему же так долго не всходят добрые семена, а всякий чертополох растет не по дням, а по часам?

Женщина и ее дети смотрели на меня уже без опаски. Хлеб сделал свое доброе дело.

— Спасибо вам... — На лице матери появилось подобие улыбки. — Не знаю, как вас называть...

— Голота я. С вашим Васей вместе работаю.

— Так это вы?! Мы вас знаем.

— И я вас знаю, Надя... Надежда Петровна.

Погрузили в плетеную кошеву извозчика негромоздкие узлы, посадили девочек и поехали к Ваське.

В одну минуту договорился я с ним.