Вот как мазанул Ваня своей кистью. Чересчур ярко, чересчур храбро. Переводная картинка со всеми ее детскими прелестями. Ни одной серьезной мысли. А вот у меня в очерке... Держись, «Свежая голова»!

За стеной, у которой притулился мой письменный стол, он же обеденный, слышны легкие, стремительные шаги. Ленка! Она врывается в мою продымленную, прокуренную комнатушку.

— Я на минутку к тебе, Саня.

Осчастливила и еще извиняется!

На ней белое, в горошек, с коротенькими рукавчиками платье, белые, с большими шнурками и белой подошвой резиновые тапочки.

Волосы растрепаны от быстрой ходьбы и ветра. Душистая она, как целая грядка ночной фиалки.

Что теперь подумает моя соседка? Шила в мешке не утаишь. Да и не очень, по правде говоря, мы стараемся с Ленкой утаивать свою любовь. Мы с ней уже неразлейвода, хоть еще и не женаты. Не все ли равно, когда, днем позже или днем раньше, оформим на бумаге то, что уже навеки скреплено?

Она увидела свежую газету и засмеялась.

— Опоздала я, ты уже все знаешь. Доброе утро, покоритель урагана!.. Вот какой ты. А я дурнем называла тебя. Прости, миленький!

И звенит смехом. Счастье распирает ее, переливается через край. Хватаю Ленку, прижимаю к себе, закрываю ее горячий, полный смеха рот своими губами.

Она отстраняется.

— Ну, я побежала, Саня, а то провороню очередь за хлебом.

— Успеешь! Вместе сбегаем.

Я обнимаю ее, подталкиваю к обшарпанному, залитому чернилами, с изрезанной клеенкой столу. Усаживаю любимую на табуретку, кладу перед ней шершавые листы, покрытые моими фиолетовыми каракулями. На первой странице старательно выведено заглавие очерка: «Слезы».

Читает Ленка и еще больше веселеет. В таком настроении, конечно, не до критики. Если бы я чепуху написал, все равно похвалила бы. Она до небес возносит мои свежепролитые на бумагу «Слезы».

— Здорово, Саня! Верила я в тебя, а все-таки не думала, что так размахнешься. Ты должен писать и писать. Куй железо!

Слушаю и не придаю значения ее словам. Не талант мой ценит, а только мою любовь к себе. И повесть вот так же возносила, а толку нет и нет.

Ленка угадывает мои мысли, набрасывается на меня:

— Теперь, Саня, я еще больше верю в твою книгу. Напечатают, вот увидишь. И этот очерк тоже.

— Хватит нахваливать. Не за что.

— Есть!.. Ты только послушай, маловер, что вылилось из-под твоего растопыренного пера!..

И она вслух, с пафосом читает, прямо-таки декламирует «избранные», ударные страницы:

— «Всего лишь пятнадцать минут спускал я поезд с горы в долину, а сколько пережил, перечувствовал, передумал!.. Гора Магнитная! Нравственная моя вершина! Я знаю, что отныне, где бы я ни находился, буду смотреть на жизнь только оттуда — с Магнит-горы. Надо всегда видеть далеко, чтобы чувствовать себя человеком».

Раскраснелась моя Ленка. Очи засияли. Губы сочные, жаркие. Вдохновила ее моя ночная писанина.

— «Есть у человека потребность, более острая и властная, чем любовь и голод. Это работа, труд. Переполненный радостью созидания, впервые засмеялся и запел первобытный человек. Создав рычаг из обыкновенной дубины, он сделался богатырем. На протяжении тысячелетий работяга умнеет в труде. Растет и растет Человек в человеке. Трудом объединяются люди».

Ленка чмокнула меня в щеку и опять читала. Вот, ради одного этого стоило проливать «Слезы».

— «Мы, рабочие, через горы и океаны протягиваем друг другу мозолистые руки. Плоды нашего труда — самое великое, что было, есть и будет на земле. Руда, добытая на Магнит-горе, и выплавленный из нее чугун принадлежат и тебе, житель африканских джунглей, и тебе, земледелец долины Ганга, и тебе, шанхайский кули.