Между тем противоречия продолжались ещё с большею силою. Тогда случилась несчастная встреча… Горестно вспоминать о ней. Шевырёв поплатился за свою слишком горячую любовь к отечеству… Некому было за него заступиться: не было в живых ни Уварова, ни Протасова, ни князя Д. В. Голицына. Ссора Шевырёва была представлена не так, как бы следовало. Шевырёву назначено было жить в Ярославле. Я утешал его, стараясь сколько-нибудь рассеять его, что он будет иметь случай написать в pendant [продолжение (фр.)] к «Слову Даниила Заточника» «Слово Стефана Заточника». Какова была мысль подниматься с семейством на житье в Ярославль, – чрез год после университетского юбилея с высоты своей славы! Он получил вскоре разрешение остаться в Москве вследствие болезни; но удар был нанесён прямо в сердце, и уже тогда должно было бояться за жизнь его. Шевырёв, утешаемый друзьями, однако же перемогался и принялся за продолжение своего курса. По целым дням сидел он в библиотеках, Синодальной и Волоколамской, работая над рукописями. Он издал 3-ю часть своей «Истории русской словесности» в 1858 году, а потом в 1860 и 4-ю: предисловие он заключил следующими словами, к которым подал повод, возникший тогда вопрос об устройстве железных дорог:

«Катитесь во все стороны нашего любезного отечества, пути железные, пароходы крылатые, и соединяйте в одно живое, гибкое и стройное тело все дремлющие члены великого русского исполина! Разрабатывай. Россия, богатства, данные тебе Богом в твоей неисчерпаемой и разнообразной природе, развертывай и высвобождай все свои личные силы человеческие для великого труда над нею! Но помни, что неизмеримая духовная сила твоя, заготовлена ещё предками в древней твоей жизни, верь в неё, храни её как зеницу ока и во всех твоих новых действиях призывай её на помощь, потому что без неё никакая сила твоя не прочна, никакое дело не состоятельно, и полная всецелая жизнь всего русского народа и каждого человека отдельно невозможна».

Противники, рассыпавшиеся по нашим газетам и журналам, без малейшего внимания к заслугам, старались при всяком случае задевать и ругать Шевырёва. Третий и четвертый томы приняты были с бранью. Он не слышал ни одного доброго слова. Самолюбие его страдало. Имев прежде один из первых голосов, он увидел себя теперь пренебрегаемым и забываемым. Даже заступаться за его никому было нельзя, чтобы не подать повода к новым ругательным выходкам. Имя Шевырёва, как и моё, стояло в списке противной партии, и она не пропускала ни одного случая, чтобы не осыпать нас и бранью, и клеветою, по старой памяти. По наружности он как будто был ещё крепок, но внутри завёлся червь, который и подтачивал ему жизнь. Тогда он решился уехать в чужие края, в любезную ему Италию, чтобы пожить несколько времени на свободе, не слышать этой противной брани, не видеть этих противных ему фигур. Мы обрадовались этому решению, видя в нём единственное средство спасения.

Друзья и почитатели хотели дать ему прощальный обед у меня в доме, в зале русских писателей, но он должен был отказаться за недостатком времени и не мог получить на дорогу этого утешения. 25-го сентября 1860 года оставил он Москву. До Серпуховской заставы проводил я его и на прощанье поманил его изданием журнала или газеты. Шевырёв был очень расстроен, и я, смотря на него с прискорбием, был уверен, что он не поправится и что я не увижу его более. ‹…›

Шевырёв умер на 58-м году.

В заключение передам те строки, которые вылились у меня на бумагу в первую минуту при получении скорбного известия:

И Шевырёв успокоился от трудов и от скорбей своих! Он скончался в Париже, 8-го мая, после продолжительной и тяжкой болезни.

А трудов его было много! Напомнить забывшим: «История русской словесности», четыре тома, обнимающие древнейший её период; «Теория поэзии»; «История общей словесности», в шести томах, из коих один напечатан; «История университета» «Биографический словарь профессоров Московского университета» в двух томах; литературных рецензий тома на четыре; разных переводов с греческого, немецкого, писем и проч.