«… Общее собрание присяжных поверенных округа считает профессиональным и гражданским долгом адвокатуры высказать протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, и против возложения на суд не свойственной ему задачи пропаганды идей расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос в защиту чести и достоинства России.»

Вот не помню такого. Дело Бейлиса проходили, общее несовершенство судебной системы, давление властей, то-се, а вот этого нет, не помню.

— И что же, — спросил я у Перцова, — власти смолчали?

— Как же-с! — Павел Петрович выхватил следующую газету из подшивки. — Против участников собрания выдвинуто уголовное обвинение по статьям 279 и 280 Уложения о наказаниях за «содержащиеся в заявлении оскорбления в адрес представителей власти и Киевской судебной палаты». Двадцать пять человек под следствием! Отдельное заявление Сената!

Так, это что же получается? В законодательной власти не без моих усилий мало-мало порядок навели, в исполнительной трудами Петра Аркадьевича все тоже приемлемо, а судебная власть у нас вразнос пошла? Последнее прибежище недобитых? Ну да, мы с грехом пополам ввели Верховный суд, но при этом не ликвидировали Сенат, этот рудимент «три в одном» — орган одновременно законодательной, исполнительной и судебной власти, да еще и назначаемый. Часть сенаторов успешно перебралась в верхнюю палату Думы, в Государственный совет, а часть так и осталась. И получился такой не пришей кобыле хвост огрызок — вроде ничего не решеает, но дофига палок в колеса навтыкать может. Пожалуй, пора и Сенат того-этого.

— И вот еще, — шеф-редактор продолжал листать прошлые выпуски, — дело против колонии где, якобы хулиганство, но власти утверждают, что имело место оскорбление величества.

О господи, этого только не хватало. Хотя готов поспорить, там наверняка мальчишеская глупость типа дурацких стишков или надписи в туалете.

— Со Станислав Теофиловичем я говорил, — дополнил Перцов, — господин Шацких утверждает, что все обвинения надуманы и «дело» создано исключительно из-за желания властей построить на месте приюта паровозного депо.

— Мнда… Железнодорожники мощную лапу имеют в судейских. Так, Павел Петрович, у нас тогда есть три, нет, четыре дела, где судебная власть проявила себя, так скажем, не с лучше стороны…

— Точно так-с, — кивнул глава Ростех-медиа.

— Срочно, по всей нашей корреспондентской сети, но негласно, запросите о других подобных случаях. Что-то мне подсказывает, что четырьмя делами мы не обойдемся. А будет их десяток-другой — так мы всю «Небесную Россию» на митинги выведем, и всех колонистов, и прочих поднимем. Не с единичным случаем надо бороться, а всю систему исправлять.

За честный суд? Поди плохой лозунг? Да под таким подпишутся, что левые, что правые… Решено. Будем митинговать и скандалить.

* * *

Столыпин орал — мамадорогая! Я, конечно, понимаю, что у человека работа нервная, кругом сплошные идиоты, но ведь себя поберечь надо, так кровью наливаться — жахнет инсульт и все, нет премьера — никакого Богрова не понадобится.

— Какой конгресс?!

— Мирный, Петр Аркадьевич…

— Какой, к чертям собачьим, мирный!!! Ты что, не видишь, что происходит???

— Подготовка к торжествам по случаю трехсотлетия дома Романовых, — спокойно ответил я, изо всех сил стараясь не возбуждать и без того раздухарившегося Столыпина.

— Вот именно! — шваркнул об стол укладкой, из которой разлетелись листы, глава кабинета.