Тинка бредила оперой. Одному Богу было известно, чего ей стоило извлекать из своей впалой груди ангельские звуки — чистейшее, райское, хрустальное, летящее колоратурное сопрано. Ей было тяжело дышать, тяжело просто жить… Каждый день, каждая минута были борьбой. До сих пор она занималась сама, искала какие-то уроки вокала в интернете, поглощала специальную литературу и пела, пела, пела — до изнеможения, до потери дыхания. Она даже мужские арии исполняла по-своему, в только ей доступном божественном диапазоне — заоблачном, крылатом. Больше всего она любила арию Неморино — «Una furtiva lagrima». У соседей не хватало духу жаловаться. Да кто бы посмел заикнуться — потребовать, чтобы это чудо смолкло?

Операция на позвоночнике стоила дорого, им удалось собрать пока только четверть суммы. Татьяна работала с утра до вечера, откладывая понемногу; также сбором средств занимался детский благотворительный фонд. Тинка мечтала о консерватории… Когда-нибудь, когда ей сделают операцию, она обязательно поступит — так она говорила. Вся душа сияла сегодня в её глазищах: Любовь Васильевна согласилась с ней заниматься. Бесплатно!

— Золотая женщина, просто золотая, — сказала бабушка, смахивая слезинку. — Дай ей Бог здоровья!..

От возбуждения сестрёнка не могла уснуть до полтретьего ночи, а с ней и Татьяна — падающая замертво от усталости, но заражённая этой чистой, наивной радостью. Чтобы достойно предстать перед учительницей, Тинка с бабушкой даже сшили красивое белое платье; теперь оно висело на плечиках, а сестрёнка бросала на него лихорадочно-нежные взгляды, полные самых смелых надежд.

— Ну всё, совёнок, спать, — зевнула Татьяна, роняя голову на руки.

Воздушные пальцы ласково тронули её волосы.

— Ты ложись, если устала, Танюш. А я ещё немножко почитаю.

В четыре утра светильник над кроватью всё ещё горел, но книга лежала на одеяле, а голова Тинки покоилась на подушке. Татьяна тихонько положила книгу на тумбочку и щёлкнула выключателем. За окном светало, просыпались первые птицы.

В девять Татьяна, зевая с риском вывиха челюсти, варила кофе в турке, а бабушка суетилась у плиты — пекла творожные сырники.

— Слушай, а как вы ездить на уроки будете? — Татьяна сняла турку с огня, плеснула в чашку горячего молока. — Каждый раз такси заказывать?

— У нас специальное такси для колясочников появилось, ты не слышала? — Бабушка ловко перекинула партию сырников со сковородки на тарелку. — Вот и попробуем, что за услуга. Вроде бы недорого — я звонила, узнавала. Занятия дважды в неделю, так что, думаю, не такие уж и большие деньги выйдут… Главное, чтоб Тиночка училась. Она же живёт этим.

Школьную программу Тинка осваивала дома, ездить приходилось только на экзамены. Сестрёнка каждый раз волновалась до рвоты и обмороков, но сдавала всё благополучно; тройки у неё были только по алгебре, геометрии, физике и химии, все остальные предметы — на «хорошо» и «отлично». Она самостоятельно занималась итальянским, французским и немецким — основными языками европейской оперы; Татьяна работала целыми днями, но и у Тинки было насыщенное расписание. Утром — школьные предметы, после обеденного перерыва — пение (пока соседи на работе), вечером — языки, чтение музыкальной литературы. Едва ли в этом плотном графике находился хотя бы один свободный час. Иногда хрупкое здоровье подводило, но, едва почувствовав себя лучше, Тинка с удвоенным жаром принималась за свои занятия снова. Ни единой праздной минуты, ни единого пустого и ленивого дня. Тинка стремилась успеть как можно больше.

Тридцать-сорок лет при хорошем поддерживающем лечении — таков был прогноз врачей на её жизнь, но это — в самом благоприятном случае.