Две беспредельности были во мне,

         И мной своевольно играли оне.

         Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы,

         Окликалися ветры и пели валы.

         Я в хаосе звуков лежал оглушен,

         Но над хаосом звуков носился мой сон.

         Болезненно-яркий, волшебно-немой,

         Он веял легко над гремящею тьмой.

         В лучах огневицы развил он свой мир —

         Земля зеленела, светился эфир,

         Сады-лавиринфы, чертоги, столпы,

         И сонмы кипели безмолвной толпы.

         Я много узнал мне неведомых лиц,

         Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,

         По высям творенья, как бог, я шагал,

         И мир подо мною недвижный сиял.

          Но все грезы насквозь, как волшебника вой,

         Мне слышался грохот пучины морской,

         И в тихую область видений и снов

         Врывалася пена ревущих валов.

    Сентябрь 1833 (?)

«Еще шумел веселый день…»

         Еще шумел веселый день,

         Толпами улица блистала,

          И облаков вечерних тень

         По светлым кровлям пролетала.

         И доносилися порой

         Все звуки жизни благодатной —

         И все в один сливалось строй,

         Стозвучный, шумный и невнятный.

         Весенней негой утомлен,

         Я впал в невольное забвенье;

         Не знаю, долог ли был сон,

         Но странно было пробужденье…

         Затих повсюду шум и гам,

         И воцарилося молчанье —

         Ходили тени по стенам

         И полусонное мерцанье…

         Украдкою в мое окно

         Глядело бледное светило,

         И мне казалось, что оно

         Мою дремоту сторожило.

         И мне казалось, что меня

         Какой-то миротворный гений

         Из пышно-золотого дня

         Увлек, незримый, в царство теней.