Шеридан взглянул на Бёртона:

— Тридцать человек? Мы не можем расстрелять тридцать человек. Не буду я стрелять ни в какие тридцать человек.

— Пять минут, Кроу, — сказал Бёртон. — А потом выбора у тебя не останется.

— А что за предложение? — шепотом допытывался Шеридан.

— Об этом ты не волнуйся. Я просто пытаюсь разъединить подозреваемого и заложников, чтобы можно было его снять.

— Тогда нам лучше знать словесный портрет подозреваемого, как вы считаете?

— Он будет в наручниках, — ответил Бёртон.

— Ну вы и герой, мать вашу! — выпалил Шеридан.

Живодер

С переднего сиденья «мерседеса» Живодер наблюдал, как Кормильца погрузили в фургон с клеткой внутри. Плохие Парни даже щелочки в окнах не оставили. Как же Кормилец будет дышать? Пересесть вперед и высунуть голову в окно он тоже не сможет. Живодеру было грустно за Кормильца. Он переполз на заднее сиденье «мерса» и улегся вздремнуть, чтобы тоска развеялась.

«Пена Дна»

Едва войдя в «Пену Дна», Сомик увидел у стойки бара Эстелль, и сердце его зашелушилось спекшейся коркой, точно с него слезала старая краска. Она распустила волосы, расчесала их, и они доходили ей до пояса. На Эстелль была розовая роба, заляпанная красками, а под ней — мужская белая майка. Его майка, понял Сомик. Эстелль смотрела на него так, как он всегда представлял себе возвращение в родной дом. Но его — блюзмена до мозга костей — традиция обязывала не показывать виду.

— Эй, девочка, а ты чего тут делаешь?

— Это я ей позвонила, — встряла Мэвис. — Это твой шофер.

— И на что это мне шофер?

— Я сейчас тебе скажу. — Эстелль взяла его за руку и повела в угловую кабинку.

Секунду спустя в бар протиснулся Уинстон Краусс, и Мэвис помахала ему из-за стойки:

— Сынок, я уже почти собралась сделать тебя самым счастливым человеком на всем белом свете.

— Меня? Зачем?

— Затем, что мне нравится, когда люди получают то, чего им хочется. А у меня есть то, чего хочется тебе.

— Правда?

Мэвис шагнула к стойке и тихим заговорщическим голосом принялась рассказывать Уинстону Крауссу самую приятную, самую волнующую, вопиюще эротическую сказку, которую только могла рассказать; правда, она старалась ни на секунду не забывать, что человеку, с которым разговаривает, больше всего на свете хочется окучивать морских млекопитающих.

А в угловой кабинке между тем запасец показной невозмутимости Сомика мало-помалу таял. Эстелль улыбалась, хоть слезы и застилали ей глаза.

— Я не просила бы тебя, если б считала, что это может быть опасно. Честное слово.

— Знаю, — ответил Сомик, и в его голосе прозвучала нежность, которую он обычно оставлял на долю котят и дорожной полиции. — Просто я бегал от этого всю свою жизнь.

— Не думаю, — сказала Эстелль. — Мне кажется, всю жизнь ты бежал ему навстречу.

Сомик ухмыльнулся:

— Ты же это старое блюза́ с меня насовсем снимешь, правда?

— Сам знаешь.

— Тогда поехали. — Сомик встал и повернулся к Мэвис и Уинстону. — Мы готовы? Все готовы? — Он заметил, что брюки фармацевту спереди стали явно тесноваты. — Ага, мы готовы. Ты хоть больной, но тоже готов.

Мэвис кивнула, и в шее у нее негромко лязгнула какая-то механика.

— Второй поворот после выезда, не первый, — напомнила она Эстелль.