— Эй, девочка, — обратился к ней Сомик. — Нравится блюза́, да?

Эстелль пошарила глазами в воздухе в поисках источника вопроса, точно тот мог исходить от ночного мотылька, нареза́вшего спирали вокруг лампочки над баром. Наконец взгляд ее успокоился на блюзмене, и она произнесла:

— Вы очень хорошо играете. Я уже собиралась уходить, но музыка понравилась.

— Ну, вот ты и осталась, — подытожил Сомик. — Погляди-ка. — Он потряс банкой с деньгами. — У меня тут поболе двух сотен набралось, а вон та хрычовка мне еще, наверно, столько же должна. Что скажешь — может, прихватим пинту, да гитару мою, да двинем на пляж? Отметим?

— Я лучше домой пойду, — сказала Эстелль. — Мне утром нужно рисовать.

— Так ты художница? Я никогда себе художницу не знал. Так что скажешь — может, все-таки на пляж, рассвет встретим?

— Не то побережье. Здесь солнце над горами восходит.

Сомик расхохотался.

— Видишь, значит и ждать не нужно. Давай с тобой тогда просто на пляж пойдем?

— Нет, не могу.

— Потому что я черный, да?

— Нет.

— Потому что я старый, правильно?

— Нет.

— Потому что я лысый. А тебе не нравятся лысые старики, верно?

— Нет, — ответила Эстелль.

— Потому что я музыкант. А ты слыхала, что мы безответственные, ведь так?

— Нет.

— Потому что втарен как бык, наверно?

— Нет! — сказала Эстелль.

Сомик снова расхохотался.

— Но ты же все равно не откажешься об этом по всему городу раззвонить, правда?

— Откуда мне знать, как вы втарены?

— Ну, — ответил Сомик, сделал паузу и ухмыльнулся, — можно сходить со мной на пляж.

— Вы — гадкий и липучий старый козел, правда, мистер Джефферсон? — спросила Эстелль.

Сомик склонил перед ней сверкающую лысину.

— Поистине, мисс. Я поистине гадок и липуч. И я слишком стар, чтобы доставлять людям хлопоты. Это я признаю. — И он протянул ей длинную сухую руку. — Пойдем на пляж и там хорошенько отпразднуем.

Эстелль показалось, что сам сатана водит ее вокруг пальца. Под этой шершавой старой и бесприютной шелухой чувствовалось что-то гладкое и упругое. Ведь именно такая темная тень всплывала из прибоя на ее картинах?

Она взяла его руку.

— Пошли на пляж.

— Ха! — ответил Сомик.

Из-под стойки Мэвис вытащила свою «Луисвилльскую Дубину» и протянула Эстелль:

— На, может, с собой прихватишь?

Они нашли в скалах нишу, закрытую от ветра. Сомик вытряхнул из черно-белых башмаков песок и потряс носками, разложив их сушиться.

— Подло меня волна прихватила.

— Я ж тебе говорила — сними ботинки, — сказала Эстелль. Все это забавляло ее — она не имела права так радоваться жизни. Несколько глотков из пинты Сомика не дали дешевому белому скиснуть у нее в желудке. Ей было тепло, несмотря на пронизывающий ветер. Сомик, напротив, выглядел довольно уныло.

— Никогда мне океан особо не нравился, — сказал он. — Слишком много там подлых тварей. От них только мурашки по коже и больше ничего.