Сирены уже умолкли, но оранжевое зарево еще висело в небе. Это не ядерная бомбардировка, — подумала она, — просто что-то случилось. Молли решительно прошагала по стоянке и остановилась футах в десяти от трейлера.

Вблизи он выглядел… ну, в общем, как обычный дурацкий трейлер. Только дверь не с той строны — в торце, а не в боку, да окна матовые, точно морозом подернуты. Сверху тонкий слой копоти, а так — трейлер как трейлер. И совсем не похож на чудовище.

Она шагнула ближе и осторожно ткнула в стенку кончиком меча. Алюминиевое покрытие, казалось, отпрянуло от острия. Молли отскочила.

Все ее тело вдруг накрыло волной удовольствия. На какую-то секунду она совсем забыла, зачем пришла сюда, и отдалась этой волне. Ткнув трейлер еще раз, она испытала то же удовольствие — только намного сильнее. Ни страха, ни напряжения — она лишь чувствовала, что должна быть именно здесь, что она всегда должна была быть именно здесь. Молли уронила меч и вся раскрылась этому чувству.

Тонкий ледок на двух передних окнах трейлера вдруг дрогнул и приподнялся — из-под него смотрели огромные золотистые глаза с узкими прорезями зрачков. Дверь начала приотворяться — но не в сторону, а разламываясь посередине, точно огромная пасть. Молли развернулась и рванула прочь, не понимая, почему не осталась на месте, у этого трейлера, где все было так хорошо и спокойно.

Эстелль

На Эстелль были широкополая кожаная шляпа, темные очки, один бледно-лиловый носок и едва различимая довольная улыбка. После смерти мужа, когда Эстелль уже переехала в Хвойную Бухту и начала принимать антидепрессанты, когда перестала подкрашивать волосы и следить за своим гардеробом, она дала клятву, что ни один мужчина на свете больше не увидит ее обнаженной. В то время сделка казалась честной: плотские удовольствия, коих оставалось немного, в обмен на плюшки жизни без комплекса вины, а их вокруг было навалом. Теперь же, нарушив обет и растянувшись на перине рядом с этим потным жилистым стариком, терзавшим языком ее левый сосок (причем, казалось, старика совершенно не волнует, что сосок утягивает грудь в подмышку, а не торчит в небеса куполом Тадж-Махала), Эстелль думала: наконец я, кажется, поняла улыбку Моны Лизы. Моне перепадало по самую рукоятку, но и плюшки при ней оставались.

— Ну и здоров ты сказки рассказывать, — произнесла Эстелль.

Черная паучья пятерня пробежала наверх по ее бедру, оставила влажный указательный палец на кнопке удовольствия и забыла его там — и Эстелль затрепетала.

— Я еще не кончил, — сказал Сомик.

— Не кончил? А кто орал «Аллилуйя, Господи, я иду к тебе!» и притом лаял?

— Я историю не кончил, — отчетливо поправил ее Сомик, само́й внятностью дикции проверяя, не прощелкал ли он какой-нибудь аккорд.

Как на губной гармошке играет, подумала Эстелль.

— Извини. Прямо не знаю, что на меня нашло.

Она и впрямь не знала. Только что они пили пришпоренный вискачом кофе, как вдруг — бац! — взрыв, и губы ее уже сомкнулись на его губах, и она уже стонет страстью в его нутро, точно вдувает соло на саксофоне.

— Это я с тобой еще не дрался, — сказал Сомик. — Спешить нам некуда.

— Правда?

— Ну дак. Только теперь тебе мне за проезд платить придется. Ты с меня блюза́ так согнала, что, наверно, уже никогда не вернется. Меня с работы выгонят.

Эстелль перевела взгляд на Сомика, ухмылявшегося в тусклом оранжевом свете, и сама ухмыльнулась. И тут поняла: свечей они зажечь не успели, а оранжевых лампочек у нее отродясь не было. Свет они умудрились погасить в неразберихе между кухней и спальней — стаскивая друг с друга одежду и хватая за разные части тела.