Сначала он сам посмеивается. Потом

Начинает всерьез закусывать удила:

Писали же, что возможно таким путем —

Биохимия, все дела.

Нельзя сливаться. Душа у него своя.

Вот ведьма, думает он. Вот черт.

И поскольку она ему уже подсказывает слова,

Он отворачивается.

И закрывает порт.

Сначала, правда, они еще спят вдвоем.

Но каждая стычка выглядит рубежом.

Вдобавок, пытаясь задуматься о своем,

Он ощущает себя, как нищий, во всем чужом.

Разгорается осень. Является первый снег.

Приворота нет, сокурсники всё плетут.

В конце концов, USB – это прошлый век.

Bluetooth, догадывается он. Bluetooth.

Раз имущества нету – нечего и делить.

При выборе «ложись или откажись»

Он объявляет ей alt – ctrl – delete,

Едет в Штаты и начинает новую жизнь.

Теперь во Фриско он плачет по вечерам,

От собственных писем прыгает до небес,

На работе – скандалы, в комнате – тарарам,

На исходе месяца – ПМС.

Дневная хмарь размывает ночную тьму.

Он думает, прижимая стакан к челу,

Что не он подключился к ней, не она к нему,

А оба они страшно сказать к чему.

Вся вселенная дышит такой тоской,

Потому что планеты, звезды, материки,

Гад морской, вал морской и песок морской —

Несчастные неблагодарные дураки.

Звездный, слезный, синий вечерний мир,

Мокрый, тихий, пустой причал.

Все живое для связи погружено в эфир,

Не все замечают, что этот эфир – печаль.

Океан, вздыхающий между строк,

Нашептывает: «Бай-бай».

Продвинутый пользователь стесняется слова «Бог».

– Wi-Fi, – думает он.

– Wi-Fi.

Четвертая

Отними у слепого старца собаку-поводыря,

У последнего переулка – свет последнего фонаря,

Отними у последних последнее, попросту говоря,

Ни мольбы не слушая, ни обета,

У окруженного капитана – его маневр,

У прожженного графомана – его шедевр,

И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть

Все это.

Если хочешь нового мира, отважной большой семьи,

Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,

Отмени снисхождение, вычти семь из семи,

Отними (была такая конфета)

У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,

Отними у них то, за что так цепляются все они,

Чтобы только и дальше терпеть

Все это.

Как-то много стало всего – не видать основ.

Все вцепились в своих домашних, волов, ослов,

Подставляют гузно и терпят дружно,

Как писала одна из этого круга

ценительниц навьих чар:

«Отними и ребенка, и друга,

и таинственный песенный дар», —

Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют

Отбирают куда охотнее, чем дают,

Но в конце туннеля, в конце ли света —

В городе разоренном вербуют девок для комполка,

Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,

Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,

И все продолжают терпеть

Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,

Отмудохан дедами по самое не могу,

Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,

Мог сказать старшине палаты: подите вы, мол, —

Но когда к нему, полутрупу, направились два деда

И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, —

Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь,

И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,

Сухая, как корка, стертая, как монета,

Вот эта жизнь, безропотна и длинна, —

Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,

Чтобы все они перестали терпеть

Все это?

Пятая

Приговоренные к смерти, толстые он и она,

Совокупляются, черти, после бутылки вина.