— Господин министр по докладу ценсурного комитета остался недоволен статьей о крепостном праве, — объяснил офицер. — Кроме того, в сочинении Лажечникова об индейцах…

— Загоскина, — невольно поправил редактор.

— В сочинении об индейских племенах господин министр усмотрел призыв к неподчинению верховной власти.

Загоскин и редактор напряженно слушали, что скажет офицер дальше.

— Господин Лажечников…

— Загоскин, — снова сказал человек во фланелевой куртке.

— Путаю я всегда этих сочинителей — оба историей увлекаются. Так, у господина Загоскина описан случай свержения какой-то девицей начальника над дикарями. Нельзя. Пусть подобный случай даже и произошел. Но зачем его выделять? Вот если бы описать, как дикари молятся всевышнему за здравие царствующего дома…

Офицер мечтательно вздохнул.

— Заговорился я с вами, господа, — сказал он и передал сургуч унтеру, прибавив — Опечатай приборы.

Офицер поднялся со стула и потянулся за бумагами, лежащими в конце стола. Вслед за этим раздался глухой стук — на пол упал горшок с померанцем. Офицер задел его эфесом сабли.

— Какая жалость!.. — сказал он растерянно. — Я ведь сам любитель… Citrus vulgaris…

Редактор стоял не шелохнувшись. Красные пятна горели на его щеках. Цветок лежал на полу, была отчетливо видна сеть тонких белых корней в черных комьях земли.

— Прискорбная случайность, — промолвил сокрушенно жандарм, склоняясь над цветком и трогая черепки концом сабли. — Помочь ничем нельзя-с. Стебель сломан… Хрупкое создание…

— Кончайте скорей свою церемонию! — крикнул редактор, отворачиваясь к стене. На нем лица не было. Плечи тряслись под фланелевой курткой.

Когда все бумаги, станки, шкаф были опечатаны, жандармы ушли, унося с собой кипы бумаг.

— Вы знаете, — сказал редактор Загоскину, зябко кутая горло в красный фуляр, — российские жандармы владеют какою-то тайной… Безусловно, они знают основы животного магнетизма, месмеризма или чего-либо вроде этого. Подумайте только, добродушный по существу пожилой человек в каске с султаном внушил мне ужас, — мне, прочитавшему тысячи книг, мне, знающему наизусть «Фауста»… И этот цветок, и рассуждения о торжестве полицейской печати! Это ужасно!.. — Редактор хрустнул пальцами. — Вряд ли мне дадут умереть спокойно, и как страшно ощутить — пусть на мгновение — раба в себе!..

Загоскин молчал. Знакомая черная завеса возникла перед его глазами. «Не везет, как не везет мне, — подумал он. — Правитель и Рахижан украли материалы, а теперь — рухнула последняя надежда рассказать людям о том, что ты думал, что мучило тебя. Ворон — судьба… Но все ли потеряно? Могу ли я еще бороться?» — уже спокойно решал он про себя.

— Я очень многим обязан вам, — сказал Загоскин редактору. — Разрешите крепко пожать вам руку. Оставляя вас, льщу себя надеждой, что вы вспомните меня в трудную минуту… Я помогу вам, если это будет нужно. — И он вышел из редакции поспешно и решительно, сутуля плечи и опустив голову, но весь полный решимости вести борьбу до конца.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Он вошел в подъезд министерства, поднялся по обитой коврами лестнице, проследовал по сияющей глади паркета и остановился у дубовых дверей приемной. Высокая особа была занята, приема у нее пришлось ждать более часа. Наконец глухая дверь распахнулась, и Загоскин увидел в глубине комнаты сухого, изможденного человека со звездой на груди.