ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Осень, червонная и теплая осень пришла в Мещерские леса. Пауки спускались на сияющей паутине, казалось, с самого неба и проворно сучили лапками, перелетая серебряно-голубые пространства. Небо стало холодное и ясное. Листья золотели с каждым днем. Рыбы недвижно стояли возле подводных коряг, еле шевеля пламенными перьями плавников. Птицы готовились к зимовке. Слабый ветер передвигал легкие листья и сваливал их в овраги. Листья — желтые, почти белые, багряные — ползли, как сплошной покров, по земле. Рябиновые гроздья пылали в светлых чащах, яркие пичуги раскачивались на рябине, лениво ссорясь из-за добычи. Торжественный свет спокойного солнца блуждал по соснам, и они казались бледно-алыми до половины стволов.

Вода озер стала еще чище и студеней, мох на болотах поголубел. До заморозков было еще далеко. Загоскин бродил по лесам с ружьем за плечами. После большой душевной встряски он снова чувствовал потребность в покое и уединении. Он блуждал по кустам, окутанным паутиной, легкие лопасти кленовых семян падали ему на плечи, если птицы не успевали их перехватить в воздухе.

Однажды Загоскин возвратился домой поздно, когда свет луны и тень от листвы перемежались на лесной дороге. В окне кабинета горела одинокая свеча; видно было, что за ней никто не смотрел, и она оплывала. Марфа сидела на крыльце дома и смотрела на лес и родник, игравший при свете луны. Загоскин неслышно подошел к Марфе и обнял ее. Она испуганно вскрикнула, отшатнулась и задела рукой за холодный ствол ружья.

— До какой поры ты бродишь, барин, — сказала она с укоризной. — Заманят тебя к себе русалки али леший куда-нибудь заведет… А тут сидишь одна и день и ночь, тоска гнетет. Да и не любишь ты меня. Кабы любил — жалел бы. А то намедни коробейник приходил, а ты мне так ничего и не подарил — полушалок али там еще что. Не от корысти какой мне это надобно, а чтобы видела, что любишь. Каменный ты какой-то, барин; жизнь у тебя нелегкая была. И ты против других — человек отменный… Таких — жалеть надобно, вот я тебя и жалею. — Марфа прильнула рябиновыми губами к небритой щеке Загоскина. — Спать я постелила, вот все сижу да жду тебя.

— Иди спи! — сказал Загоскин. — Я еще посижу. Он зажег новые свечи в кабинете и занялся работой.

Он писал заметки о Мещерской стране, о ее курганах, кладах, развалинах древних городищ. В одном из могильников он нашел куски янтаря и океанскую раковину, просверленные посредине, их носили в ожерелье. Он размышлял о путях, которыми пришли сюда варяжский янтарь и раковина Индийского океана, и не заметил, как в комнату вошла Марфа и, что-то шепча, стала ложиться спать. Среди ночи Загоскин услышал какой-то шорох под окном. Он распахнул раму и увидел босого мужика в рубахе из холста и домотканых портках. В правой руке он держал кистень.

— Прости, ради Христа, барин, если напужал, — сказал мужик. — Да ты не больно пужливый. Я тебя в лесу сколько разов видал — идешь, не боишься ни зверя, ни человека. Сколько разов мы с тобой едва не встретились. Я зверя в твою сторону гнал, — не знаю только, примечал ли ты. Лисицу я намедни в кустах поднял у Черного лога. Такая шерсть на ней, ровно огонь!

Мужик улыбнулся и переложил кистень в левую руку.

— Ты не сумлевайся, — успокоил Загоскина мужик. — Нешто мы не понимаем, если человек правильный бывает? Спасибо тебе за хлеб-соль.