|
– Твой разум растет, и скоро он станет круглым и полным, так что с тобой можно будет говорить решительно обо всем. Да, он ле-жит там вплоть до четвертого дня, и каждый день в рощу приходят горожане с дудочниками, бьют себя в грудь при виде его и плачут: О Дузи, властелин мой, как долго ты здесь лежишь! О бездыханный владыка овчарни, как долго ты здесь лежишь! Я не стану есть хлеб, я не стану пить воду, Ибо юность погибла, погиб Таммуз! Так они плачут и в храме и в домах, но на четвертый день они приходят и кладут его в ков-чег. – В ящик? – Нужно говорить «ковчег». Вообще-то «ящик» тоже достаточно точное слово, но в этом случае оно неуместно. Искони говорят «ковчег». Владыке он приходится как раз впору, его дела-ют по мерке из свилеватого, красно-черного дерева, и он пригнан к образу как нельзя лучше. По-ложив Его в ковчег, они приколачивают крышку, просмаливают доски и со слезами хоронят вла-дыку вон в той пещере, затем заваливают вход в нее камнем и возвращаются домой. – И больше уже не плачут? – Это ты плохо запомнил. Плач продолжается в храме и в домах еще два дня с половиной. А на третий день, когда стемнеет, начинается праздник горящих светильников. – Этому я заранее радовался. Они зажигают несколько плошек? – Бесчисленное множество плошек и повсюду, – сказал Иосиф, – все, сколько у них есть. Во-круг домов, под открытым небом, и на дороге, ведущей сюда, и здесь, и в этих кустах – везде го-рят плошки. Люди приходят к могиле и плачут снова, и это даже самый горький плач, до сих пор флейты ни разу так душераздирающе не вторили причитанью: «О Дузи, как долго ты здесь ле-жишь!» – и долго еще после этого плача у женщин не заживают царапины на груди. Но в полночь все стихает. Вениамин схватил руку брата. – Все стихает внезапно? – спросил он. – И все молчит? – Они стоят, не шевелясь, и безмолвствуют. Стоит тишина. Но вот издали доносится голос, одинокий, звонкий и радостный голос: «Таммуз жив! Владыка воскрес! Он разрушил жилище смерти и тени! Слава владыке!» – О, какая весть, Иосиф! Я знал, что они дождутся своего торжества, и все-таки я дрожу от волнения, как будто я услыхал об этом впервые. А кто же кричит? – Девочка с тонкими чертами лица, особо избираемая каждый год заново. Ее родители очень гордятся этим и пользуются большим почетом. Вестница приходит с лютней в руке, она играет и поет: Таммуз жив, Адон воскрес! Слава Ему, слава, слава владыке! Вежды свои, что смерть сомкнула. Он их отверз, Уста свои, что смерть сомкнула. Он их отверз, Ноги Его, что скованы были, ходят опять, Цветы и травы повсюду, куда Он ни ступит, растут. Слава владыке, слава Адонаи! И покуда девочка идет и поет, они все бросаются к могиле. Они отваливают камень, и ковчег оказывается пуст. – Где же Растерзанный? – Его уже нет. Могила не удержала его, он пробыл в ней только три дня. Он воскрес. – О!.. Но, Иосиф, как же… Прости меня, пухлощекого карапуза, но что ты говоришь? Прошу тебя, не обманывай сына своей матери! Ведь ты же сам не раз говорил мне, что прекрасный образ хранится в храме от года до года. Как же понимать слово «воскрес»? – Дурачок, – отвечал Иосиф, – нескоро еще твой разум станет круглым и полным. Хоть он и растет, он похож на челнок, который качают и носят волны небесного моря. Разве я говорю тебе не о празднике, у которого есть определенные часы? И люди, что справляют его час за часом, зная следующий час, но освящая текущий, тоже, по-твоему, себя обманывают? Ведь все они знают, что образ хранится в храме, и все-таки Таммуз воскресает. Ты, пожалуй, думаешь, что поскольку образ не бог, то и бог не образ. |
