Из гордости Ина не плакала. Не проронила ни одной слезинки. Только лицо разгоралось все ярче и ярче, да глаза блестели и горели, как никогда…

А Сидоренко стоял по-прежнему на том же месте, не зная что делать, что предпринять. Наконец, несмело, угловато, то и дело вытягиваясь во фронт перед офицерами, наполнявшими приемный зал института, он бочком пробрался к Южаночке и произнес тихо, наклоняясь к ее уху.

— Ваше высокоблагородие, Иночка… Барышня, не огорчайтесь! Ну пущай вас в роде как бы «под ружье» поставили, либо на часы сверх очереди… Ничего… Все образуется, все пройдет… Не кручиньтесь больно много. Дитё малое без наказания не вырастить… А вы бы, ваше высокоблагородие, чин-чином у начальницы-то, начальница она али заведующая вам что ли? Пошли бы да смиренненько прощения бы и попросили, уж куды как хорошо было бы! Пойди, дитятко, не гордись, попроси Иночка, ваше высокоблагородие прощения у синей-то барышни, а?

Заскорузлая рука старого солдата гладила чернокудрую головку девочки, а глаза любовно и ласково заглядывали в ее лицо.

И под этим мягким ласковым взором снова растоплялось закованное было в путы злобы и ненависти сердечко Ины, и снова всепрощением, теп лом и спокойствием нахлынуло в ее смятенную душу… Она улыбнулась доверчиво старому солдату, кивнула ему головкой и через минуту стояла уже перед госпожой Бранд.

— Простите меня, фрейлейн, простите меня! — смущенно пролепетал ее тихий голос.

Наставница строго взглянула на нее.

— Я прощу тебя только тогда, когда тебя простит Лина! Проси же прощения у нее! — твердо и резко отвечала она.

Что или ослышалась Южаночка? Или слух обманул ее? Просить прощения у Фальк, ненавистной противной Фальк, только что оскорбившей ее милого славного Сидоренко! О, никогда, никогда в жизни!

— Никогда в жизни! — пылко вырвалось легким криком из груди Ины, — никогда! никогда! Никогда!

— В таком случае становись на прежнее место и стой там, пока не окончится прием — резкими звуками прозвучал над ней голос классной дамы и она с досадой отвернулась от девочки.

Не произнося больше ни одного слова, Южаночка вернулась на середину залы, подошла к своему другу и, крепко сжимая руку старого денщика, тихо, чуть слышно прошептала:

— Я просила, но… Но она требует слишком большой жертвы, милый мой Сидоренко!.. Слишком большой и… Я не могу исполнить ее… Не могу… Не могу…

И она печально поникла своей черной головкой.

— Ну, и охота тебе киснуть из-за такого пустяка! Вот невидаль подумаешь, постоять у всех на виду в прием… Брось думать об этом. Давай лучше поиграем в снежки, а пока, дай душка я поцелую тебя, — и Гаврик, обняв за плечи подругу, тянулась к лицу Южаночки своими пухлыми, малиновыми губами.

— И я тоже, и я тоже хочу поцеловать тебя Ина! — в свою очередь говорила Даня-Щука и тоже потянулась к ней с другой стороны.

Они все трое стояли на небольшой площадке, покрытой снегом. С двух сторон к ней примыкали снежные сугробы, с третьей стена веранды, с четвертой находилась хорошо утоптанная дорожка, убегающая в глубь сада.

Час приема кончился, девочек повели на прогулку… Теплый ласковый февральский денек веял своим предвесенним дыханием… Всюду начинал уже стаивать снег… Сугробы взбухали и чернели. Чуть уловимым ароматом весны тянуло откуда-то издалека… Там и тут отколовшиеся от водосточных труб валялись льдинки, сверкая большими алмазами в лучах февральского солнца.

— Ах, хорошо! Ей Богу, хорошо! — всей грудью впитывая в себя чистый свежий воздух, — восхищалась Гаврик.