Дамиену тоже что-то снилось — я вижу это в потерянности выражения его лица, в странности более долгих, чем обычно, взглядов, в неосознанности его рук, сжимающих мои, в постоянном желании почти неотрывного физического контакта.

— Мы ведь в любом случае будем вместе? Что бы ни произошло? Как бы они не отнеслись? — то ли спрашивает, то ли утверждает за завтраком.

Я впервые вижу его настолько неуверенным и напуганным. Это не Дамиен, он совершенно не похож на обычного себя, всегда чётко знающего, чего ждать от жизни и почему.

— Мы будем вместе! — отвечаю то, что он хочет услышать, и стараюсь звучать максимально уверенно.

Мы с ним словно поменялись местами. Я даю ему точку, на которую можно опереться, вопрос лишь в том, на что опереться самой.

После еды и утреннего кофе напряжение рассеивается, и Дамиен, улыбаясь своей хитрой улыбкой, журит меня, что слишком долго собираюсь, ведь у нас на сегодня запланировано столько дел. Я отвечаю, что вместо ожидания и упрёков разумнее выгнать машину и прогреть её, если он не хочет, чтобы наши задницы примёрзли, как обычно, к его кожаным сидениям. Дамиен целует мой нос и со словами «Да, мой генерал!» уходит в гараж.

Потратив первую половину дня на долгий шопинг, приезжаем домой и, разгрузив пакеты и коробки, распихав в холодильник и кухонные шкафчики привезённое, заваливаемся на диван в столовой, чтобы передохнуть и, наконец, спокойно обняться, что к этому моменту обоим уже нужно как воздух.

Дамиен снизу, я сверху, его руки на моей спине, ягодицах, бёдрах, под свитером и на груди, губы — на моих губах.

— Я люблю тебя! — шепчет между поцелуями.

— Я тебя тоже! — отвечаю.

— Знаешь, я думаю, они уже давно всё поняли, — неожиданно сообщает.

— Почему?

— Мы ездили вдвоём в Италию — после этого только идиот не догадается!

Или тот, кого достаточно убедительно дурачат. Я помню конец июля, когда Дамиен предупредил отца перед самой поездкой о том, что мы уезжаем, мать позвонила мне шесть минут спустя, и после её вопросов «В Италию? Вдвоём?», вернее, вследствие того тона, каким они были заданы, я поняла, что либо ложь, либо Италии мне не видать как собственных ушей. И заверила мать, что мы собрались в Европу всей нашей компанией, ну, почти всей — кроме Мелании. Мать расстроилась, но поверила.

Поверила, потому что даже в самых ужасных ужасах, способных зародиться в её голове, версии, в которой я претендую на место прекрасной Мелании, не могло существовать в принципе.

— Пойдём наверх! — просит, и я чувствую животом, что он не шутит.

— Нет, нам нужно приготовить хотя бы часть еды на завтра! — дразню его, надеясь, что он схватит меня на руки и нахально утащит в спальню, как делал уже сотню, наверное, раз.

— А мы потом спустимся обратно… — обещает, прижимая свои ладони плотнее к моим ягодицам.

Мы целуемся и, поглощённые друг другом, не замечаем, как открывается входная дверь, впуская наш конец.

— ЕВА! — этот внезапный вопль, квинтэссенцию ярости и раздражения мне не забыть до самой смерти.

Вскакиваю, как ошпаренная, словно вор, пойманный на месте преступления. Дамиен поднимается вслед за мной, но подчёркнуто медленно, словно ничего плохого, ничего запрещённого или неприемлемого не делал. Каждым движением он пытается доказать своё право на то, чему не быть.

— А… почему так рано? — бормочу, пытаясь на ходу сообразить стратегию защиты. — Ты же сказала, встретить нужно двадцать третьего…

— Нет, я говорила двадцать второго! — практически орёт мать.

Дэвид выглядит растерянным и впервые не пытается меня защитить.