На следующее утро Берн был весь пятнистый, как ягуар.

Вот и скрывается теперь в зарослях, как ягуар.

Не как ягуар – как человек, вконец растерявшийся, не понимающий, как ему дальше жить. Жизнь снова вышвырнула его прочь, наподдала коленом. И если в первый раз он был сам в том повинен, допустив малодушие, то теперь – ну, ни в чем же! Что он такого сказал, сделал? Хотел как лучше.

«А зачем им твое ослабляющее души подлое знание: о том, как убили и могли убить? Им, которым предстоит столько сделать. Все их помыслы должны быть обращены к лучшему в человечестве».

Это будто кто‑то другой подумал в нем, подумал ясно и крепко.

…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты – устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.

Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они – дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда‑то пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе‑бхе… «Ди люге».

Берн расхохотался, то тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его – с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость – как тканевая, бывает… Не прижился он, чужеродное тело.

Эта мысль была тоже будто не его – новая, странная. Никогда Берн не думал о себе саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.

Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки – что они понимают! Со взрослыми‑то он ладил.

…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.

Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»

Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!

17. АГОНИЯ – РОЖДЕНИЕ

Берн даже ушел от места, где сидел, – будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.

На краю островка среди водорослей лежало в воде что‑то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо‑зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво‑ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.

– Что, ждешь своего часа, рептилия? – яростно проговорил он, подходя вплотную. – Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!

Крокодил шевельнулся, отвернул, будто нехотя, страшную морду – и уполз в воду, уплыл. Берн опамятовал, его пробила дрожь. Это сделал будто не он. И слова эти… Попер на такое чудище, надо же. Перекусил бы пополам. А удрал.

Сыт?

Профессор сел на песок у воды. По‑южному быстро смеркалось. Черное небо заполнили звезды. И, глянув на них, Берн понял, что сидит не так. Надо иначе, лицом несколько левее блиставшей над горизонтом Полярной. Повернулся, поднял голову: теперь правильно – слева, на западе, пылает в светлой части неба Венера, прямо вверху лишь чуть уступающий ей в блеске Юпитер, правее его тлеет желто‑красный огонек Марса.