|
Но ночью посмотришь вокруг – и обо всём забудешь, небо чёрное, антрацитовое, а звёзды большие, крупные, как весенние цветы сон, белые, голубые... Вот, кажется, ударишь кайлом по антрациту – я упадёт цветок с неба. Нет, всё же интересно там. А бригада уж идёт по квершлагу. Девяткин постукивает по стойкам крепления, поблёскивают тоненькие рельсы... Латков с весёлым, но не добрым сокрушением говорит: – Ох, и порода здесь, кремень, набрал наш товарищ Новиков обязательств, а до угля далеко, ой, далеко! Котов сиплым басом поддерживает: – Я днём слышал, маркшейдер говорил, хорошо б к декабрю, особенно при таком питании. Обещать, конечно, всё можно! – Ясно, почему не обещать. У нас на заводе до войны поляк работал, у него поговорка была: «Обецянка цацанка, дурному радость», – подтверждает Девяткин. – Откуда поляк? – спрашивает Брагинская – Думаешь, землячок? – Нет, просто это у моего дяди такая поговорка была. – А у моего дяди... – мечтательно произносит Латков, и, когда договаривает до конца, Брагинская вздыхает: – О господи Девяткин смеётся. – Глупый ты всё-таки, Латков, – говорит Иван Павлович. Его внимательный, спокойный взгляд, пока они идут по коренному штреку, видит всё происшедшее за дневную смену... Вот тут бы надо подкрепить кровлю, верхняк подломился, в таких местах случается – купола выпадают, на разминовке перекос получился, а здесь боковое давление большое – ножка у рамы сломалась.. ну, конечно, обещал начальник подвести в соседний квершлаг сжатый воздух, а труб не наростили за дневную смену, где вчера остановились, там и стоят, да и не привезли труб с поверхности, правда, и на складе их не было, но обещали со станции привезти, может быть, грузовика не дали? Так. Зато кабель протянули, да что в нём пока толку, когда до сих пор не включили добавочную мощность, а энергии едва хватает для механизированных работ на первом горизонте – врубовки одни сколько энергии забирают... Они сворачивают в квершлаг, и Девяткин говорит: – Вот тут уж мы работали. – Конечно, мы, – говорит Латков, – крепили на совесть, забутовка полная, рамы, как гвардия, стоят... – вот где-то в этом месте меня чуть породой не присыпало. Помнишь, Котов, как бурки отладили, я и полез ремонтину ставить. – Не помню, – отвечает Котов, чтобы позлить Латкова, хотя отлично помнит этот случай. Он поворачивает к Новикову своё худое, суровое лицо, которое под нависшим сводом, в раме крепления, кажется ещё суровей, и говорит с одышкой: – Вишь, и думал, сжатый воздух соседу подведут, а трубы даже по коренной не прошли, и не видно, чтобы подвели ни на поверхности, ни на рудничном дворе. И соседям плохо, и нам ерунда. Новиков отвечает ему: – А, всё замечаешь, болеешь за подземную работу. Но Котов только нахмурился. Ему казалось, что не тем делом пришлось ему сейчас заняться: заведовал он приёмным пунктом в конторе «Заготптицы», вёл конторскую запись и вдруг в шахту попал... Вот Девяткин, тот до войны был рабочим на галалитовой фабрике, точил корпуса для вечных ручек, потом на заводе пластических масс прессовщиком работал, штамповал технические детали. Кадровый рабочий, и тоже ведь в общежитии сказал: – Ка-ак посмотрю я на эту кровлю, ка-ак подумаю, что над головой дома стоят, сосны растут, как подумаю, что мне туда спускаться, ох, Котов, не говори! Котов, любивший говорить людям наперекор, ответил ему тогда: – Боишься шахты, попросись на фронт добровольцем. – Ну и что ж, – скачал Девяткин, – я не против. Сейчас они шагали рядом, и оба поглядывали на широкую спину Новикова, бесшумной, лёгкой походкой идущего к забою. Странное чувство вызывал Иван Павлович в людях, работавших вместе с ним. |
