|
Известная вещь мотострелковая часть – цыганим по фронту. Нынче здесь, а завтра там. Така работа – Он снова усмехнулся и притворно-равнодушно сказал:Мои все приятели, которые училище со мной в двадцать восьмом кончили, теперь дивизиями командуют, дважды, трижды орденоносцы, а один, Гогин Митька, тот уже генерал, в Генштабе, что ли, к нему теперь: «Ваше приказание, товарищ генерал, выполнено, разрешите итти!» Лапу к уху, повернулся и пошёл. Солдатское дело, така работа. Они вошли в чистенький дворик, и красноармеец с заспанным лицом, торопливо оправляя смявшуюся гимнастёрку и отряхивая солому, прилипшую к брюкам, лихо приветствовал их – Спишь? – сердито сказал: Аристов. – На стол накрывай. – Есть! – крикнул красноармеец и, взяв из рук Аристова мешок, пошёл в дом. – Вот, чёрт, первый раз вижу толстого бойца, – сказал: майор – Жук он, – сказал: Аристов с уважением, – в АХО писарем был, требования выписывал, но оказачся повар мировой. Переводить будем в столовую Военного Совета, испытываю его теперь. В проходной полутёмной комнатке с дощатыми стенами, выкрашенными по волжскому обычаю голубой масляной краской, их встретила хозяйка – приземистая, плечистая старуха с седеющими усиками. Она хотела поклониться гостю, но так как была очень мала ростом и очень широка, поклониться ей не удалось, и её словно шатнуло вперёд. Здороваясь с хозяйкой, майор вежливо козырнул и оглядел покрытый вышитой скатертью стол, кусты китайской розы, двуспальную кровать, закрытую опрятным белым одеялом. Он вынул из полевой сумки мыльницу, полотенце и попросил хозяйку слить ему воды на руки. – Как же ваше имя и отчество, мамаша: – спросил Берёзкин, сняв с себя гимнастёрку и намыливая крепкую, красную шею и лысеющую бритую голову. – Вот до сих пор звали Антониной Васильевной, – протяжно, певуче ответила старуха. – И дальше так будут звать, Антонина Васильевна, поверьте уж мне, сказал: майор. – Лейте, лейте, не бойтесь. Он зафыркал, зафукал, заохал, закряхтел, нежась от удовольствия, подставляя голову под холодную струю воды, хлопая себя ладонями то по щекам, то по затылку. Потом он прошёл в комнату и сел в кресло, полуприкрыв глаза, молчал, охваченный внезапным чувством покоя и уюта, которое с особой силой приходит к военным, вдруг попавшим из пыла, ветра, шума, вечной полевой жизни в мирный палу мрак человеческого жилья. Аристов тоже молчал. Вместе наблюдали они, как накрывал на стол толстый боец. Старуха принесла большую тарелку крепеньких коралловых помидоров. – Ешьте на здоровье. А скажите, товарищи начальники, когда оно, горе, кончится? – Вот разобьем немца, тогда и кончится, – зевая, оказал Аристов. – Тут у нас старичок есть один, – сказала Антонина Васильевна, – по книге гадает он, потом петухи у него – один чёрный, другой белый, они у него дерутся, и по тому, как Волга весной разливалась, по всему, словом, говорит этот старичок, выпадает, что двадцать восьмого ноября войне конец. – Вряд ли он знает, – сказал: боец, ставя на стол бутылку водки. Майор, с детской улыбкой глядя на водку и тарелки с закусками – были тут грибы маринованные, и холодная баранина, и студень, – сказал: – Вы, Антонина Васильевна, этим старичкам шарлатанам не верьте. Они больше всего курами да яичками интересуются. – Мне вот шестьдесят четвёртый год пошёл, – проговорила Антонина Васильевна. – Отец мой восемьдесят четыре года жил, а отца отец – девяносто три, и все мы коренные волжские люди, но не помним, чтобы немца или француза пускали до волжской воды. А вот этим летом пустили его, дурачки, до коренной земли. Говорят – техника какая-то у него, самолёты очень тяжёлые против наших; будто у него ещё порошок такой есть, насыпет в воду – и в машины заливает, заместо бензина. |
