|
Никто не благодарил её, никто не удивлялся, откуда она появилась среди степи, все молча брали помидоры, словно получали продукты по аттестату на продпункте. Женщина стояла и тоже молчала, смотрела, как красноармейцы едят помидоры. Подошёл Ковалёв и сказал:, пошарив рукой в корзине: – Всё разобрали мои орлы. – Тут моя изба недалеко, её за холмиком не видать, пойдём – ещё помидоров принесёшь, – сказала женщина. Ковалёв усмехнулся простоте женщины, не понимавшей, что лейтенант не может ходить с корзиной помидоров, и крикнул Вавилову: – Товарищ боец, пойдите с гражданкой. Идя рядом с женщиной, касаясь плечом ее плеча, Вавилов разволновался и расстроился – вспомнилась ему последняя ночь, проведённая дома, вспомнилась Марья, провожавшая его в таких же предрассветных сумерках. Женщине было лет сорок – сорок пять, она и ростом, и походкой, и даже голосом напоминала Вавилову жену. Женщина негромко говорила ему: – Вчера прилетел немецкий самолёт, а у меня в избе легко раненые бойцы стояли, он, как копьё, пошёл вниз, прямо на мою избу, тут его и бить, а бойцы в бурьян полегли. А я стою посреди двора и кричу им: «Вылазьте, я его сейчас кочергой собью». – Что ж ты нас кормить: – спросит Вавилов. – Видишь, как мы воевали, довели немца до самой Волги, прямо к тебе домой. Таких вояк кормить не нужно, таких вояк этой самой кочергой гнать. А когда они вошли в тёплый и душный сумрак избы и с дощатых нар приподнялась светлая детская голова, Вавилов почувствовал, как дрогнуло сердце от волнения – таким родным, близким показались ему я запах, и тепло, и печь, и стол, и лавка у окна, и полати, и светлая голова ребёнка, и лицо женщины, глядевшей ему в глаза. Он заметил вышибленную доску в нижней части двери и спросил: – А хозяин где? Мальчик таинственным шёпотом ответил: – Не нужно спрашивать, не расстраивайте маму. Женщина спокойно проговорила: – Отвоевался, он в феврале убит под Москвой... Тут немца пленного недавно вели, я спрашиваю: «Когда пошёл воевать?» – «В январе...» – «Ну, значит, ты моего мужа убил», – замахнулась я, а часовой не пускает... «Пусти, – говорю, я его двину», а часовой: «Закона такого нет...» – «Пусти, я его двину без закона» Не пустил... – Топор у тебя есть: – спросил Вавилов. – Есть – Дай-ка его, я тут хоть тебе доску в двери забью, а то выдует тебя зимой. Его цепкий глаз заметил лежавшую под стеной доску. Он взял топор, и всё, что было в топоре схожего с его собственным топором, вызвало в нём печаль. И все, что оказалось несхожего – топор у женщины был куда легче, а топорище тоньше и длиннее, – тоже вызвало в нем печаль, вновь напомнило, как далеко до его дома. И она, поняв его мысль, сказал:а: – Ничего, будешь ещё дома. – О-о, – ответил: он, – от дому до фронта близко, а от фронта домой далеко. Вавилов стал обтёсывать доску. – Гвоздей у меня нет. – А мы без гвоздя, – ответил: он, – приладим на шипе. Он работал, а она накладывала в корзину помидоры и говорила: – Я рассчитываю, мы с Серёжей тут до зимы проживём. Зимой Волга замерзнет, и если немец на нашу луговую сторону перейдёт, мы с Серёжей бросим всё, в Казахстан уйдём... У меня в жизни он один теперь. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать. Так же говорила Вавилову и Марья, и другие матери в деревне. Ему показалось, что за спиной слышны шаги лейтенанта, и он отложил топор, распрямился. В этой запретности труда было нечто тяжелое, нехорошее, оскорбительное. «Вот немец до чего довёл, полный переворот жизни», – подумал он и, оглянувшись, снова взялся за топор. |
