|
Он расправил белую бороду и спросил: – Вы откуда, ребята, отступаете? Рысьев сказал: – Мы не отступаем, папаша, к передовой идем. – Мы наступаем, – сказал: старшина Марченко. – Видели мы, – сказал: старик, – да куда ж дальше отступать. Немец дальше сам не пойдёт. Зачем ему сюда ходить? – и старик показал рукой на серую и рыжую землю. Он вынул из кармана тощий кисет и стал сворачивать тоненькую папиросу: бумаги в ней было больше, чем табаку. – Табачку нема у вас свернуть? – спросил Мулярчук. – Нету, – спокойно ответил: старик, спрятал в карман кисет и пошёл дальше по степи, высокий, неторопливый, шаркая по пыли галошами. – А курить не дал, – сказал: кто-то. Все рассмеялись. – Он тронутый старик. В галошах. – Чего ж он тронутый, он правильно говорит. – А я слышал: драться наши стали сильно, на Дону, что ли. Дрались – прямо, говорят, удивление. Только он обошёл. – Идёшь по этой степи – сердце болит. – И не пойму я, что за место. Солнце встало, я гляжу: что такое – вроде снег, а это соль. Вот уж правда, горькая земля. – Немец – шутишь, что ли. – Что немец. Видел я этих немцев. Как даванули мы его за Можаем, бегал получше нас. Ты дома был, вот и боишься его. – С такого похода жить не захочешь, а помирать, обратно, неохота. – Тебя не спросят – охота или нет. – Ну, давай, что ли. Резчиков, расскажи чего-нибудь. – Раньше закурить дайте! – Ты сперва расскажи, а то знаешь, как солдат говорил: дайте, мамаша, напиться, то так есть хочется, что даже ночевать негде. Но Резчиков вдруг сказал: – Эх, ребята, не время теперь рассказы рассказывать. Помяните одно моё слово отобьём: Вот увидите, наша возьмёт! Мы ещё с вами блины печь будем! – Так, ясно, – сказал: серьёзный голос, – нам блинов не есть. Давай хоть поспим, гляди, что делают. И все посмотрели в сторону Сталинграда. Там во всё небо стоял тяжёлый, мохнатый дым. Огонь и заходящее солнце окрасили его в красный цвет. – Это кровь наша, – сказал: Вавилов. Холодный предутренний ветер шевелил траву, поднимая облака пыли на дороге. Степные птицы ещё спали, нахохлившись от рассветной прохлады, непривычной после душного дня и тёплой ночи... Небо на востоке стало светлосерое, и нельзя было понять – то ли всходит солнце, то ли закатывается луна. Слабый свет казался жёстким, холодным, идущим от железа, – то не был ещё свет солнца, а лишь отражение света от облаков, и потому он походил на мертвый свет луны. Всё в степи в эту пору было недобрым. Дорога лежала серая, неприветливая, и казалось, никогда не шли ею босые ножки детей, не скрипели мирные крестьянские телеги, никогда не ездили по ней люди на свадьбы и на весёлые воскресные базары, а лишь гремели пушки да грузовики с ящиками снарядов. Телеграфные столбы и стога сена почти не отбрасывали тени в этом рассеянном свете и стояли, как будто очерченные твёрдым резким карандашом. Цвета терялись, не было ни пыльной и бурой зелени травы, ни пожелтелости и зелени сена, ни неясной, мутной голубизны речной воды, а лишь тёмное и светлое, как бывает во мгле, когда чёрные предметы видимы лишь оттого, что они чернее ночи. Особо выглядели в этот час лица людей: бледные, с обострившимися носами, с тёмными глазами. Проснувшиеся курили, перематывали портянки. Сквозь улегшуюся усталость проступала тревога, предчувствие скорого боя. Это предчувствие не только томит душу, но холодным комом то зашевелится в груди, то жаром дохнет в лицо. К отдыхающим, бесшумно ступая, подошла высокая женщина с узкими плечами и худым лицом, поставила на землю плетёную корзинку – Угощайтесь, ребята, – сказала она и стала раздавать красноармейцам помидоры. |
