|
– Какая я страшная стала, одни кости, тебе не стыдно, что я такая. – Ножки худенькие, до крови стёрты, сколько они исходили. – Ну что ты, целовать ноги зачем, хороший мой, я всё мечтала от пыли их отмыть. – А обо мне он вспоминал? – Нет, нет, не могу я одна остаться, гони меня палкой – я всё равно пойду за тобой. Я не могу, слышишь, не могу! – Да ты подумай о Любе. – Я знаю, знаю. Сяду завтра в грузовик и поеду с Любой в Камышин. – Да что ты не ешь ничего, вот печенье это съешь, молоком запей, хоть глоточек. – Неужели это ты, господи, я не верю, и такой же, совершенно такой. Вот и тогда просил: хоть глоточек. – Это я теперь стал, а вот в прошлом сентябре посмотрел на себя как-то: ну, подумал, Тамара на меня глядеть не захочет. Щёки ввалились, зарос щетиной, голову не брею. – Всё летят, летят, ноют в воздухе, опять бьют, день и ночь, целый год. Тебе, верно, часто смерть грозила? – Нет, что ты, обычное, да и ничего особенного. – Чего он хочет, проклятый! – В деревнях бабы детей пугают: не плачь, слышишь, Адольф летит терзать. – Франт ты мой милый, голову бреешь, воротничок белый, ногти подстрижены. Увидела тебя – мне показалось, тысяча пудов с души упала. А через минуту всё стала выкладывать. Ты не думай, я молчу, – кому охота слушать – только тебе ведь. Только ты, на всём свете ты. – Ты мне обещай питаться лучше, аттестат теперь будет. Слышишь, молоко пей Каждый день. – Господи, до чего хорошо. Неужели ты? – А я знал, что встречу. Ещё вчера знал. – Ты помнишь, как Слава родился. Машина испортилась, ты меня из родильного пешком вёл, а его на руках нёс. Нет, я знаю, это наша Последняя встреча, уже не увидимся, а её подберут в детский дом. – Ну что ты, Тамара! – Слышишь, как ударило? – Ничего, это в реку. – Боже мой, а он лежит в реке... Ты плачешь, Ваня, да? Не плачь, не надо, вот увидишь, будет хорошо. Мы встретимся, обещаю тебе, и молоко буду пить. Бедный ты, что в твоей душе, а я только о себе, да о себе. Ну, посмотри на меня, посмотри, хороший мой, ну дай я тебе глаза вытру. Ах ты глупый мой, слабенький, как это ты без меня... А утром они расстались... Левым берегом Волги, через Верхне-Погромное, проходили из Николаевки к Сталинграду полки 13-й гвардейской стрелковой дивизии. Марш был моторизован, и лишь несколько подразделений двигались пешком. Командир батальона Филяшкин, узнав, что для части его людей не дают машин, позвал к себе в избу командира 3-й роты Ковалёва и объявил ему, чтобы он двигался своим ходом он употребил даже более сильное выражение по поводу того, какого рода энергию должен использовать в движении Ковалев. – А Конаныкин на машинах? – спросил Ковалёв. Филяшкин кивнул. – Ясно, – сказал: Ковалёв. Он не любил командира 1-й роты Конаныкина и завидовал ему: все события своей служебной жизни он связывал с Конаныкиным. Если поступал приказ командира полка, выражавшего Ковалёву благодарность за отличные результаты учебной стрельбы, он справлялся у полкового писаря: – А Конаныкин как? Если ему выдавали хромовые сапоги, он спрашивал: – А Конаныкину какие? Кирзовые? Если ему был нагоняй за потёртость ног у красноармейцев после марша, то его прежде всего занимало, какой процент потёртости в роте Конаныкина. Красноармейцы украинцы называли Конаныкина «довготелесым», – у него действительно ноги и руки были длинны. Ковалёву было неприятно, что только он со своими людьми будет пылить пехом, когда вся дивизия едет на машинах; Конаныкин, конечно, тоже двигался на машинах – мог бы длинноногий и пошагать. Получив маршрут и сведения о конечном пункте движения, он сказал:, что своим ходом поспеет не намного позже машин. |
