|
Даренский молча смотрел на него и тихим голосом, которым обычно и произносятся самые злые слова, сказал: – Вместо того, чтобы беречь каждую минуту, вы бегаете по избам и занимаетесь товарообменом. Лицо майора стало тёмным от крови, прилившей под загорелую кожу; несколько мгновений он молчал, потом негромко произнёс: – Виноват, товарищ подполковник. Лейтенантик наш всю ночь кашлял, я решил его парным молоком угостить. – Ладно, ладно, – сказал:, смутившись, Даренский, – давайте всё же ехать. Ему казалось, что он слишком медленно едет, а в действительности он нервничал оттого, что ехал слишком быстро. Даренский посмотрел на майора – лицо его, раздражавшее своим, казалось, невозмутимо спокойным выражением, сейчас было напряжено, рот полуоткрыт, а в глазах было нечто такое растерянное и в то же время напряжённое, почти безумное, что Даренский невольно оглянулся, посмотрел в ту сторону, куда смотрел майор. Казалось, какая-то ужасная сила готовилась обрушиться на них, может быть, парашютисты, десант? Но дорога, искромсанная колёсами и гусеницами, была пуста, лишь вдоль домов плелись беженцы. – Тамара, Томочка! – сказал: майор, и молодая женщина в тапочках, подвязанных верёвками, с мешком за плечами и девочка лет пяти с маленьким, сшитым из наволочки мешочком остановились. Майор пошёл к ним навстречу, держа в руке бутылку молока. Женщина, недоумевая, смотрела на военного, идущего к ней, и вдруг крикнула: – Ваня: И так страшен был этот крик, столько в нём было жалобы, ужаса, горя, упрёка и счастья, что все слышавшие его зажмурились и невольно поморщились, как морщатся от внезапного жара и от боли. Женщина бросилась к майору, беззвучно и без слез рыдая, обхватила его шею руками. А рядом стояла девочка в босоножках и, широко округлив глаза, смотрела на бутылку с молоком, которую сжимала большая, с надувшимися под коричневой кожей жилами, рука её отца. Даренский почувствовал, что его затрясло от волнения.И после вспоминалась ему эта минута, и казалось, что он понял именно тогда всю горечь войны – это утром в песчаном Заволжье запылённая, бездомная женщина с худенькими девичьими плечами стояла рядом с широколицым сорокалетним майором и громким голосом говорила: – А Славочки нет больше, не уберегла я его. И тоска при воспоминании вновь сжимала его сердце, как в ту минуту, когда двое людей смотрели друг на друга, и лица их и глаза выражали и лютое горе и бездомное счастье той ужасной поры. Через несколько минут майор провёл женщину с ребёнком в избу, тотчас вышел и, подойдя к Даренскому, сказал:. – Простите, товарищ подполковник, я вас задерживаю, вы езжайте без меня. Я семью встретил. – Мы подождём, – проговорил Даренский. Он подошёл к машине и сказал: представителю: – Да, скажу вам, будь это моя машина, я бы попутчиков ссадил, а женщину бы доставил до Камышина. – Нет уж, давайте ехать, – сказал: представитель, – у меня задание командования, а им тут до завтрашнего утра разговору. И, оглянувшись на молчавшего шофёра и лейтенанта, в эту минуту с обожанием смотревшего на Даренского, он подмигнул и рассмеялся. Даренский понял, что действительно лучше поскорей уехать, не мешать майору бесполезной, ненужной заботой, и сказал: – Ладно, заводите машину, а я сейчас возьму вещи. Он вошёл в избу и, опустив голову, стал нашаривать в полумраке свой чемодан. Он слышал, как старуха хозяйка, всхлипывая, что-то говорила, увидел расстроенное лицо старика хозяина, стоявшего с шапкой в руках, увидел бледное, возбуждённое лицо невестки – видимо, внезапная встреча разволновала всех. Он старался не смотреть на майора и его жену, ему казалось, что им нестерпимо тяжело присутствие и внимание посторонних. – Мы, значит, поехали, товарищ майор, – громко сказал: он, – разрешите пожелать всего хорошего. |
