|
– Мама, – сказала она, – оставим конфеты для Славки, можно: Но тут опять маму затрясло каким то новым, без слез, неизвестным Любе беззвучным плачем, и потом у неё сделалась икота, а папа странным, сонным голосом говорил: – Что же делать, война, война, не мы одни. Он начал рассказывать маме о своей жизни и о старых знакомых, которых мама иногда вспоминала, и Люба заметила, что в папином рассказе всё время, как в мамином «хлеб», повторялось слово «убит». – Убит, убит, убит, – говорил папа – Мутьян убит на второй день, ещё под Кобрином, а Алексеенко, ты помнишь, его под Тарнополем видели в лесу, лежал раненный в живот, а немцы уж совсем рядом чиркали из автоматов, а Морозов не Василий Игнатьевич, а тот, что играл в спектакле с тобой, был убит во время контратаки под Каневом на Днепре прямым попаданием мины. А Рубашкин, мне говорили, уже под Тулой был убит, «мессер» обстрелял, как раз когда он с батальоном через шоссе переходил, в голову из крупнокалиберного пуля попала; хороший был человек Рубашкин. Моисеев застрелился в прошлом году в июле, мне человек один рассказывал, сам видел, вынул наган – и всё; на болоте немцы их окружили, он в ногу ранен был, не мог двигаться. Если посчитать, то по нашей дивизии из командиров полков я один остался. А вчера, знаешь, кого я встретил? Аристова помнишь, завхоза моего? Я тебе адрес дам и записку. Он парень хороший, всё сделает и на машине до Саратова отправит, он мне говорил – у них машины грузовые каждый день на Саратов идут. – А ты, ты? – спросила мама. – Господи, сколько я писала. Сколько запросов, ты обо всех знаешь, а о тебе никто не знал. – Ну что я, – ответил: папа и махнул рукой, – стрелял, стрелял, да видишь, где фронт проходит. Главное – не терять друг друга, как мы потеряли. Он рассказал маме, что возвращается в свой полк, дивизия стояла в запасе, «полнокровная», сказал: он, – он вернулся, а дивизии нет, ушла к Сталинграду. Теперь нагоняет её. Потом папа сказал: – Тамара, давай я тебе бельё постираю, а ты отдохни. И мама вдруг сказал:а: – Господи, ты столько пережил и совершенно тот же, чудный ты мой, добрый, кремень, – и они оба улыбнулись: так мама называла его до войны. Потом Люба стала засыпать, и отец сказал: – Она устала. А мать сказал:а: – Мы бредём уже десять дней, она очень боится самолётов, узнаёт немецкие по звуку, ночью всё время просыпается, кричит, плачет, кроме того, она плотно поела, а ей непривычно. Люба сквозь сон помнила, как отец взял её на руки и отнёс в сарай, где пахло сеном... Вечером она просыпалась, снова ела, и хотя в небе летали немцы и всё время грохотали бомбы, ей не было страшно, она лишь подошла к отцу и положила его большую ладонь себе на голову, стояла спокойно, внимательно прислушиваясь к гудению в воздухе. – Спи, спи, Люба, – сказала мама, и она уснула. Какая это была странная, счастливая, горькая ночь. – Встретились... неужели ты воскрес для меня, чтобы завтра расстаться и уж навсегда? – Да ты как-то неудобно сидишь, выпей ещё молока, ей-богу, и похудела ты, я смотрю: ты и не ты... – А его нет, лежит на дне этой ужасной реки, ночью в темноте, холод, и нет, нет в мире силы помочь... – Я тебе отдам своё бельё, всё же лучше, чем ничего, сапоги хромовые, парадные, я их два раза надевал только, мне ведь совершенно не нужны... Я тебе намотаю две пары портянок, ведь к зиме дело... – А в последний раз, когда я его видела, он всё спрашивал: когда ты меня заберёшь? Но откуда я могла знать, радовалась, дура, – поправляется. – Знаешь, дай-ка я адрес со своей полевой почтой пришью к платью, а не к жакету, вдруг жакет пропадёт, а платье верней. – Какая я страшная стала, одни кости, тебе не стыдно, что я такая. |
