|
.. Второй сказал: – Это трепило наш, Резчиков, я думал, он отстал совсем. – Ни, тянется. Они снова пошли молча. К вечеру Ковалев объявил привал. Он сам еле держался на ногах. Команда расположилась у самой дороги. Со стороны Сталинграда шли беженцы: мужчины в шляпах, в пальто; дети волокли на себе подушки, некоторых женщин пошатывало под тяжестью ноши. – Куда, гражданка, идёшь? – спросил боец у проходившей женщины. У ней на спине был тючок, на груди висели ведро и кошёлка. Следом за ней шли три девочки с мешочками за плечами. Она остановилась, некоторое время смотрела на него, отвела рукой прядь волос со лба и сказал:а: – В Ульяновск. – Так тебе не донесть, – сказал: боец. – А есть детям нужней – сказала она. – Денег-то у меня нет. – Это всё жадность, – сказал: молодой боец, вспомнив, как он ночью кинул в канаву тёрший ему плечо противогаз, – нахватают вещей, а бросить жалко! – Дурак ты, – проговорила женщина. Голос у нее был глухой, безразличный. Боец, которого она назвала дураком, вынул из вещевого мешка большой кусок обкрошившегося сухого хлеба. – На, возьми, гражданка, – сказал: он. Женщина взяла хлеб и заплакала. И три большеротые, бледнолицые девочки молча и серьёзно смотрели то на мать, то на лежащих бойцов. Так они и пошли, и бойцы видели, что мать свободной рукой разделила хлеб и раздала его девочкам. – Себе не взяла, – сказал: бухгалтер Зайченков. – Мать, – веско объяснил кто-то. Люди разулись, и сразу запах казармы пересилил запах вянущей полыни, согретой солнцем. Они лежали молча. Мало кто дождался, пока закипела вода в котелках. Одни сосредоточенно жевали концентрат, макая его в тёплую воду, другие сразу уснули. – Отставшие все подошли, старшина: – спросил Ковалев. – Вон последний подтягивается, – ответил: старшина Марченко, – Резчиков песенник наш. Казалось, Резчиков только и может закряхтеть да пожаловаться, но он неожиданно весело сказал: – Прибыл, мотор исправен, гудок работает! Ковалёв поглядел на подошедшего бойца и сказал: политруку Котлову: – Все ж таки крепкий народ, товарищ политрук. Мотопехота час назад проехала, – вровень почти с машинами идём. Котлов отошёл в сторону и, присев, стал стягивать сапоги – он натёр ноги. Ковалёв присел рядом с ним и вполголоса спросил: – Что ж ты не проводишь политработы на марше? Котлов, разглядывая свои окровавленные портянки, сердито ответил: – Мне все бойцы говорят: «Садитесь, товарищ политрук, на подводу, у вас, видно, до кости ноги стёрты», а я иду пешком и ещё песню запеваю – вот это моя политработа на марше. Ковалев поглядел на портянку в чёрных кровяных пятнах и сказал: – Я тебе говорил, товарищ политрук, бери сапоги на номер больше, а ты не захотел. – Ну это что, – сказал: Рысьев, оглядываясь на сидевших командиров, налегке, а вот такой марш, да ещё пуда два снаряжения, когда на горбу – и бронебойки, и миномёты, и патроны, – и тоже ничего Те, «что сперва не спали, уже заснули; те, что сразу же уснули, постепенно стали просыпаться, ворошить свои мешки, доставать хлеб. – Сальца бы, – сказал: Рысьев. – Эх, сало. Тут не Украина, – проговорил старшина Марченко, – я як подивлюсь, ой. Сёла, ну як черна хмара, хати вой черны, земля як вуголь, та ще верблюды. Як згадаю наше село, ставок тай ричку, садки, як дивчата на левади спивалы, и подывлюсь на цей степ, та на хаты, як могылы, черные, то сердце холоне – дошли до кинця свиту. К красноармейцам подошёл старик беженец с клеёнчатой яркокрасной кошёлкой, в пальто и галошах. |
