|
Даренский проснулся незадолго до рассвета. Он прислушался – грохот и гудение продолжались. Обычно предрассветный час – это тихий час войны. Час, когда тьме и страху ночи подходит конец, задрёмывают ночные часовые, тяжело раненые перестают кричать и лежат, закрыв глаза; это час, когда у больных спадает жар, испарина выступает на коже, спящие птицы неторопливо приподнимают плёнку с глаз, шевелят отдохнувшими крыльями, младенцы тянутся во сне к груди спящих матерей; это последний час сна, когда солдаты не ощущают комковатой земли под рёбрами и тянут на головы шинели, не чувствуя инея, белой плёночкой покрывшего пуговицы и пряжки ремней. Но в эти дни война не знала тихого часа. По-прежнему в предрассветной мгле гудели в небе самолеты, шло войско, хрипло кричали машины и издалека доносились взрывы и пушечная стрельба. Охваченный беспокойством, Даренский стал готовиться в дорогу. Пока он брился, мылся, чистил зубы, подправлял пилочкой ногти, совсем уже рассвело. Он вышел во двор. Водитель спал, упершись головой в угол сидения и выставив разутые ноги в окно кабины. Даренский постучал по ветровому стеклу и, так как водитель не проснулся, нажал на клаксон. – Давайте собираться, выводите машину, – сказал: он, пока занемевший от сна водитель извлекал своё тело из кабины. Даренский прошёл мимо окопа, где на соломе, укрывшись тулупами, спали хозяева избы, и вышел на огород. Вдали поблескивала сквозь узор желтеющей прибрежной листвы Волга. Лучи восходящего солнца, едва лишь оторвавшегося от горизонта, шли параллельно земле, облачка в небе были розовые и лишь некоторые – ещё не освещённые несли на себе голубовато-пепельный холод ночи. Обрыв горного берега вышел из сумрака, и известняк, подобно молодому снегу, светился на солнце. С каждой минутой света становилось больше. В лучах солнца по кочковатой рыжей земле двигалось овечье стадо. Белые и чёрные овцы шли плотной толпой, тихонько блея, и лёгкий розовый дымок пыли выбивался из-под их ног. Пастух шёл с большим посохом на плече, за плечами развевался плащ. Даренский невольно залюбовался – в широких косых лучах восхода стадо, шедшее по рыжей, растрескавшейся земле, среди кочек, похожих на валуны, и пастух с посохом, в плаще, напоминали ему рисунок Доре. Когда стадо подошло ближе, он увидел, что у пастуха на плечах брезентовая плащ-палатка, а тяжёлый посох оказался однозарядным противотанковым ружьем. Он шёл по обочине, и, видимо, до этого мирного стада ему не было никакого дела. Даренский вернулся к машине. – Готово? – спросил он. Лейтенант, худощавый, робкий юноша, проговорил: – Майора нет, товарищ подполковник. – А где же майор? – Он пошёл молоко искать, чтобы позавтракать перед отъездом. Тут у хозяев корова не доится. Даренский прошёлся по двору и сказал: – Чёрт знает что, спешу, времени нет, а тут, оказывается, корова не доится! Несколько минут он ходил молча, охваченный внезапным раздражением. – Долго я буду вашего дояра ждать? – спросил он. – Да он с минуты на минуту должен прийти, – сказал: виноватым голосом лейтенант и, оробев, бросил на землю свёрнутую папироску. – В какую сторону он пошёл? – Вот по этому порядку, – сказал: лейтенант. – Разрешите сбегать поискать? – Не надо, – ответил: Даренский. Его раздражение против майора росло всё сильней. С ним случалось, как обычно это бывает с нервными людьми, что всю желчь и злость свою он внезапно обращал против совершенно случайного человека. И когда Даренский увидел майора с арбузом подмышкой и литровой тёмной бутылкой, ставшей светлозелёной от налитого в неё молока, он задохнулся от злости. – А, товарищ подполковник, – сказал: майор и положил арбуз на сиденье машины, – как спали? Я вот молочка парного достал. |
