|
Маяки прожекторы на аэродромах Заволжья, плавно поворачиваясь вокруг оси, намечали ночные дороги, и на дальней периферии неба светящийся километровый карандаш с молчаливым бешеным усердием вычерчивал голубой круг. По военно-автомобильной дороге двигались без конца и без начала машины и люди, вспыхивали фары и гасли мгновенно, вспугнутые злым криком пехоты: – Туши свет, летит! Черная пыль клубилась над дорогой, и высоко в небе стояло зарево. Это мерцающее, светлое зарево уже несколько ночей стояло над Волгой, над степью, над Сталинградом. И его увидело всё человечество. Зарево влекло и ужасало тех, кто шёл к нему. А в степи под тёплым августовским небом лежали сталинградские беженцы женщины и девушки, одетые в меховые шубы, с фетровыми ботиками на ногах, в тёплых кацавейках, в пальто, вытащенных в последнюю минуту из сундуков. Дети спали, лёжа на узлах. Запах нафталина, шедший от вещей, смешивался с запахом вянущей в степи полыни. А еще дальше – в оврагах и ярах, вымытых весенней водой, неясно горели огоньки, то шедшие на переформирование бойцы рабочих дорожных батальонов, пастухи, переправившие стада в Заволжье, сидя у маленьких костров, варили сорванную на огородах тыкву, латали одежду. Возле ворот стояли представитель продотдела, водитель «пикапа», старуха хозяйка. Все они молча глядели на войска, спешившие к Сталинграду среди ночи. Минутами казалось, что в стремительном людском потоке нет отдельных людей, что движется одно огромное существо с огромным сердцем и устремлёнными вперёд глазами. Вдруг от пешей колонны отделился человек в каске и подбежал к воротам: – Мамаша, – крикнул он, протягивая аптечную бутылочку, – налей воды! Пока старуха лила из кружки воду в узкое горло бутылочки, боец стоял, оглядываясь то на осанистого представителя, то на уже прошедшее мимо отделение. – Фляжку тебе нужно, – сказал: представитель, – какой ты солдат без фляжки. – Зачем мне фляжка, и бутылочка хороша, – сказал: боец. Он поправил брезентовый поясок. Голос у него был тонкий и в то же время хриплый, какой бывает у птенца. И худое лицо его с острым носом, и молодые глаза, блестевшие из-под широкой нависшей надо лбом каски, напоминали глядящую из гнезда пичугу. Он закрыл бутылочку пробкой, допил воду из кружки и неловко побежал бормоча: – Вот этот с противотанковым, двое с миномётами, а следующая наша шеренга, – и исчез во мраке. Подполковник Даренский зашёл в избу и велел перестлать себе постель – он ляжет не на кровати, а на лавке, головой к образам, ногами к двери. Молодая женщина, невестка хозяйки, равнодушно сказал:а: – Твердо, товарищ командир, спать на лавке. – Боюсь блох, – сказал: Даренский. – У нас блох нет, – обидчиво сказал: сидевший у порога старик, похожий не на хозяина избы, а на странника, пущенного ночевать. Даренский оглядел избу – всё в ней было сурово и бедно. При плохом свете лампы без стекла. «А ведь есть человек, который сейчас, сидя на переднем крае, вспоминает этого старика, женщину, эту духоту, этот дощатый потолок, оконца – и нет для него ничего дороже на свете», – подумал Даренский. Ему не хотелось спать: зарево в небе, гудение самолётов, могучий ночной поток войск в сторону Сталинграда волновали его. Он понимал значение того, что происходило. Возбуждение, охватившее его, всё росло – недавно он хотел высказать майору, случайному спутнику, свои соображения о предстоящих боях на сталинградском рубеже. Поэтому Даренский и зашёл в избу, чтобы не говорить с майором: человек скрытный, он всегда страдал после случайно возникшего откровенного разговора с малознакомыми. Да к тому же этот майор чем-то раздражал его, чем – он и сам не мог понять. Молодая женщина, собрав одеяла, ушла из избы. |
