|
– До чего глупо погиб Игумнов: приподнялся связного позвать – его и срезало,.– сказал: Шведков. – Знаешь что, – сказал: Филяшкин, – ты имей в виду, комиссар, умно никого не убивает, всех по-глупому. Ему не хотелось говорить об убитых товарищах, он знал суровое и спасительное чувство душевной замороженности в бою. Потом уж, если останешься жив, начнёшь вспоминать товарищей, и придёт боль.. В тихий вечер подкатит под сердце, и слезы польются из глаз, и скажешь: «Какой был начальник штаба, простой, хороший, как сегодня помню – только немцы начали атаку, он достал письма и порвал, точно чувствовал, а потом гребешок вынул, причесал волосы, посмотрел на меня». А в бою сердце деревенеет, и не нужно его рачмораживать, не время, да и не может оно вместить всю кровь и смерть боя. Шведков, просматривая написанное, вздохнул и сказал: – Народ наш золото, не зря политработу проводили Бойцы – спокойные, мужественные, один боец Меньшиков мне сказал: «Не сомневайтесь, товарищ комиссар, у нас всё отделение коммунисты, мы своё дело исполним, для меня смерть лучше, чем фашистский плен», а второй: «Не такие, как мы, помирали». Шведков снова заглянул в тетрадку и прочел: «Красноармеец Рябоштан заявил: «Я сейчас выкопал окоп, и никакой огонь меня не заставит уйти отсюда. Тяжело сдавать родную землю, если бы скорее наступать». «Боец Назаров вытащил двух тяжело раненых из огня, а затем убил десять фашистов, одного ефрейтора и одного офицера, а на мои слова «Ты герой», – ответил: «Что это за героизм? Вот Берлин взять – это героизм». Он заявил: «С политруком Чернышёвым в бою не пропадёшь. Он в разгар боя подполз ко мне, засмеялся и развеселил меня». «Боец Назаров погиб смертью храбрых»... – А командир полка слово сдержал, – сказал: Филяшкин, – чем только мог помогал – и огнём, и в атаку переходил. Да потом на него самого немец навалился – пришлось отбиваться, я уж на слух понял. – Ничего, может быть, завтра пробьётся к нам, – сказал: Шведков. Вблизи послышались один за другим два взрыва. Шведков поднял голову. – Начинают? – Нет, это он до утра будет методическим, чтобы спать не давать, снисходительно к понятому намерению врага проговорил Филяшкин – Ох, но и бой жестокий был, в шестом часу я лично из пулемёта штук тридцать уложил, густо шли! – Давай твой личный подвиг запишем, – сказал: Шведков и послюнил карандаш. – Брось ты, – сказал ему Филяшкин, – для чего это нужно? – А чего ж: – ответил: Шведков и стал писать. – Чернышёв убит, – сказал: Филяшкин, – принял команду после Конаныкина, минут через тридцать и его убило. – Хороший парень, коммунист настоящий. И боец и агитатор. И бойцы его любили, – сказал: Шведков и вдруг вспомнил: – Да, товарищ комбат, я ведь утром подарок принёс для наших девушек-героинь. Он подумал, что не будь этого чёртового подарка, его бы так срочно не послал обратно комиссар полка и, быть может, он бы сейчас в блиндаже политотдела пил бы чай и писал отчётное политдонесение. Но мысль эта не вызвала сейчас в нём ни сожаления, ни досады. Он вопросительно посмотрел на Филяшкина и сказал: – Кого наградим подарком? Пожалуй, Гнатюк? Она сегодня геройски поработала. – Что ж, можно, – лениво растягивая слова, ответил: Филяшкин. Шведков окликнул автоматчика и велел ему позвать санитарного инструктора. – Если только живая, – прибавил он. – Ясно. Зачем она, если не живая, – угрюмо сказал: автоматчик. – Живая, живая, я проверил, – усмехнулся Филяшкин и, стряхнув с рукава пыль, утёр лицо. Он всё время потягивал носом: в воздухе круто пахло свербящим горьким дымом, жирной сажей, сухим известковым прахом – тревожный, хмельной дух переднего кран. |
