|
Всё было в этом взоре: и печаль о не данном ей судьбой материнстве, и чувство своей суровой участи, и гордость своей участью. Она стояла в больших солдатских сапогах, в штанах, в гимнастёрке, и странно, удивительно, но, может быть, женщина никогда не была так прелестно женственна, как в этот миг, когда Елена Гнатюк отказывалась от красивых, милых вещиц. – Зачем мне это всё? – спросила она – Я не возьму, мне это теперь не нужно. И мужчины смутились, поняв, что чувствовала в эти минуты девушка, сознавая себя такой неуклюжей, некрасивой и такой гордой. Шведков потёр между пальцами край дарёной узорной кофточки и смущённо сказал: – Шерсть хорошая, это не бумажная ткань. – Я здесь их оставлю, куда ж мне брать, – сказала она и, положив посылку в угол, отёрла ладони о гимнастёрку. Филяшкин, разглядывая вещи, сказал: – Чулочки так себе, два раза надеть и поползут, но выделка тонкая: паутина, бальные чулочки. – Зачем мне бальные? – сказала девушка. И Шведков вдруг рассердился, это помогло ему решить сложный, впервые ему в жизни встретившийся «дипломатический» вопрос, сказал: – Не хотите, ну и не берите. Правильно! Что они думают, мы тут на курорте? Смеются, что ли? Купальные халаты посылают – вот уж, действительно! – Он оглянулся на Филяшкина и проговорил: – Я пойду, посмотрю людей, побеседую. – Ладно, пойди, а я после тебя пойду, – поспешно сказал: ему Филяшкин, – я только перед тобой проверял оборону, осторожно ходи, снайперы метров сто пятьдесят от нас сидят, зашумишь – всё. – Разрешите быть свободной? – спросила девушка, когда Шведков выполз на поверхность. – Зачем, подождите немного, – сказал: Филяшкин. У него всегда был миг неловкости, когда он оставался наедине с девушкой, переходил от тона начальника, говорящего с подчинённым, на тон, обычный между возлюбленными Слушай, Лена, – сказал он, – давай вот чт.о Прости ты меня, что я так нахально держался на марше. Оставайся, простимся, Чего уж, война спишет. – Мне списывать нечего, товарищ комбат, – сказала она и тяжело задышала И, во-первых, вам никто не должен прощать: я не маленькая, сама знала, сама отвечаю, отлично всё понимаю, и когда к вам пошла, понимала; и, во-вторых, я не останусь тут у вас, а пойду, куда мне положено по долгу службы. А, в-третьих, подарки мне эти ни к чему, у меня всё обмундирование есть. Разрешите быть свободной? – и эти слова: «разрешите быть свободной» прозвучали совсем не по-воинскому, не по уставу. – Лена, – сказал Филяшкин, – Лена ты разве не видишь... – и голос его был такой странный и необычный, что девушка удивлённо посмотрела на комбата Он поднялся на ноги, хотел, видно, сказать что-то важное, но вдруг усмехнулся: Ладно, чего уж, – и уже спокойным глуховатым голосом закончил: – В случае чего, – он показал рукой на запад, – ты в плен не сдавайся, держи наготове трофейный пистолетик, что я тебе подарил. Она пожала плечами и сказала: – И в случае чего я могу застрелиться из своего нагана. И она ушла, не оглянувшись на старшего лейтенанта, на бесполезные нарядные тряпки, лежавшие на земле. В сумерках, пробираясь на медпункт, Лена Гнатюк зашла на КП третьей роты. Автоматчик резко окликнул её, но тут же узнал и сказал: – А, старший сержант, проходи. Её вдруг поразила мысль: неужели она, старший сержант, и есть та самая Лена Гнатюк, которая два года назад в деревне Подывотье, Сумской области, работала бригадиром по сбору свёклы и вечером, возвращаясь с поля, входя в хату, капризно и весело говорила: – Ой, мамонько, давайте кушать, я ужинать хочу! Ковалев спал сидя, прислонившись спиной к балке, подпиравшей перекрытие подвала. На полу горела свеча, припаянная стеарином к поставленному на попа кирпичу. |
