– Спасибо за разрешение. Тебе сколько лет?

– Девятнадцать.

– А мне двадцать три. Можешь не «выкать».

– Ты всегда так поздно работаешь?

– А что?

– Заходил бы тогда за мной, у меня четыре раза в неделю тренировки в одиннадцать вечера кончаются.

Филатов развеселился.

– А на кой черт мне это надо?

Надя поджала губы.

– Конечно, можешь и не заходить. Найдется еще кто‑нибудь, можешь быть уверен.

– Ну, допустим, зайду. А дальше что?

– Проводишь до общежития.

– Исключительно интересно!

– А в воскресенье можешь пригласить в кино.

– Потрясающая перспектива! – С каждой минутой Надя все больше забавляла Филатова.

– А что тебе еще надо?

– Мне надо, – таинственным шепотом сообщил Филатов, – немедленно, не сходя с места, тебя поцеловать!

– Рано. – Надя торопливо встала, сполоснула в мойке чашки. – Но если не будешь очень торопиться, шансы у тебя есть!

Так в жизнь Филатова вошла та самая «художественная гимнасточка». С их встречи прошло уже четыре года. Надя закончила институт и сама тренировала малышек в спортивной школе, трижды провожала Филатова в экспедиции и встречала его, а до загса дело никак не доходило. Филатов оказался бешеным ревнивцем, устраивал сцены, Надя бежала за помощью к Барминым, и следовало пылкое примирение, но ненадолго. Раз десять они уже расставались навсегда, и столько же раз Филатов, как побитая собака, возникал у дверей спортивной школы.

– Ну что мне с ним делать? – хныкала Надя.

– Бить, – советовал Бармин. – Бить смертным боем, а потом обливать ледяной водой. Три раза в день по десять минут после еды.

– Меня нужно брать лаской, – возражал Филатов. – Нежностью.

– Из‑за него я отказалась от чемпионата города! Старшего тренера он обозвал «блудливым козлом» и пригрозил сдать в утиль, если он до меня дотронется.

– И сдам, – пообещал Филатов. – Чего он хватает за ноги?

– Но ведь я гимнастка. Это его работа. В другой раз Бармин насел на Филатова:

– Ну, чего ты тянешь? Не говори потом что я не предупреждал: останешься на бобах!

– Красивая она очень, – вздохнул Филатов. – Не для меня.

– Брось, ты тоже не лыком шит. Скажем прямо, рожа, глаза разбойничьи, но именно эта дикость и нравится женщинам. Ведь любишь?

– Вопрос! Только… зыркают на нее, гады. Не могу, руки чешутся.

– И хорошо, что зыркают! – заорал Бармин. – Гордись этим, осел! Пиши ей стихи! Могу даже подсказать первую строчку: «Я помню чудное мгновенье».

В результате такой интенсивной обработки наступил длительный сравнительно мирный период, однако у Нади неожиданно заболел отец и она уехала к нему сиделкой, и Филатов опять ушел в дрейф, не расписавшись. Но фотокарточку Нади на сей раз впервые поставил, не таясь, на тумбочку у своих нар, о чем Бармин не замедлил сообщить Нине, а та поделилась важной новостью с Надей, важной потому, что по традиции полярник вешает или ставит у постели фотокарточки только жены или невесты.

Несмотря на то, что перед дрейфом старые недруги Дугин и Филатов по требованию Семенова обменялись рукопожатием, их отношения теплее не стали. Работали они согласно, повода для ссоры не искали, но своего напарника Филатов по‑прежнему не любил: словами простил, но душою простить не мог и не верил его дружелюбию ни на грош. Дугин же, очень ценивший мир и согласие с теми, кого почитал ровней или посильнее себя, подчеркнуто уступал в мелочах, входил в домик на цыпочках, когда Филатов спал, но в друзья не лез и разговоров по душам не заводил.