Обрадованный Кореш улегся за печкой и притих. Груздев потер замерзшие руки.

– А где же ваш неизменный доктор?

– Подменяет Рахманова.

– Выходит, что я – доктора? Неравноценная замена.

– Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, – Семенов усмехнулся,

– вы пришли не совсем ко мне.

– К кому же?

– К Андрею Гаранину.

– Его нет.

– А я в какой‑то степени его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас хотите со мной.

– Когда‑то, еще в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.

– В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.

– Тогда разверните ее дальше.

– Пожалуйста, – сказал Семенов. – Вот уже две недели вы сильно возбуждены – со дня прилета Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.

– Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в ученой степени.

– Не лукавьте. Вы не настолько тщеславны, чтобы чрезмерно этому радоваться. Новость вы получили другую, куда более важную.

– Может быть, вы знаете, какую?

– Не имею ни малейшего представления. Вам покрепче?

– Да, спасибо.

Некоторое время они молча пили чай.

– Весной, когда нас сменят, я хотел бы взять Кореша с собой. Бабушка написала, что она согласна. Как, по‑вашему, отдаст его дядя Вася?

– Ни за что на свете! К тому же Кореш никогда не видел города, скопления людей и транспорта – может взбеситься. Заведите себе, если уж так хотите, какого‑нибудь фокса.

– Жаль, по Корешу я буду скучать.

– А он – по снегу, льду, всеобщей ласке. Нет уж, выбросьте это из головы. Знал я такие случаи, ни разу ничего хорошего не получалось.

– А Белый Клык?

– Что годится для книги, редко проходит в жизни. Белый Клык был редким исключением, а Джек Лондон – великим романтиком и мечтателем.

– Андрей Иваныч очень его любил.

– Еще больше – Хемингуэя и Булгакова. Андрей, конечно, любил мечтать, но в острых ситуациях, вы должны помнить, был холоден и трезв. Одно другому, кстати, не противоречит. То ли дело – сентиментальность, родная сестра жестокости. Андрей сторонился сентиментальных. Он вообще был далеко не так мягок, каким казался. Многие, в том числе, и я, испытали это на себе.

– Даже вы?

– В первую очередь я. Андрей не раз вспоминал присказку нашего общего друга Вани Гаврилова: «Кого люблю, того бью». Еще чаю?

– Спасибо.

– Андрей временами бил больно, – вспоминал Семенов. – Он не соглашался с Булгаковым, что самый страшный порок – это трусость. Больше всего он не терпел лжи в любой ее разновидности, будь то прямое вранье или сознательное сокрытие правды. К таким людям он был беспощаден. Правда – всеобщее достояние, говорил он, и никто, никто не может иметь на нее монополию.

– Мне кажется, я знаю, когда он мог вам это сказать.

– Ну?

– Когда вы на Лазареве пытались скрыть от нас, что «Обь» уходит домой и мы остаемся на вторую зимовку. Простите, если обидел.

– Я сам себя тогда обидел. – Семенов невесело усмехнулся. – Андрей догадывался, знал, что умирает; в другое время он, быть может, меня бы пощадил, а тогда не стал откладывать и преподал урок, который не забывается. Он требовал правды всегда, независимо от обстоятельств: нельзя обижать человека недоверием, самая суровая правда человеку нужнее утешительной лжи. От фальшивого звука Андрея передергивало, как от боли.