– Да, упустил, – согласился Груздев. – Честно говоря, потому, что чего‑то боялся – недостаточного понимания, что ли… Нет, не то. Боялся… вашей с ним близости. Наверное, так.

– Спасибо за откровенность.

– Сегодня, Сергей Николаич, после всего сказанного иначе не могу. Я просто боялся, что Андреи Иваныч может, как вы… Помните, конечно: «Немногого, Груздев, стоит человек, рассчитанный на одну хорошую зимовку».

– А вы злопамятны, Георгий Борисович. – Семенов улыбнулся. – Что было, то было, от своих слов не отказываюсь. В той накаленной обстановке, когда «Обь» ушла и надежды на возвращение домой рухнули, от малейшей искры мог произойти взрыв. Вы были опасны, Георгий, и я вскрыл нарыв.

– Я не нарыв, я человек! – Груздев вдруг стал очень спокоен. – Как вы не можете понять, Сергей Николаич, что человека нужно щадить, он, знаете ли… этакий живой, ему ничего не стоит сделать больно. Ну, плоть – бог с ней, она и создана, чтобы страдать, а вот когда с размаху бьют в душу… Ладно, раз уж пошел такой разговор… Вы, Сергей Николаич, из тех, кто умеет делать больно – и при этом считаете себя правый, потому что уверены: критерий истины доступен лишь вам, и никому другому. И эта уверенность побуждает вас не обращать внимания на то, что люди – все до единого! – не похожи один на другого. А вы же стремились – в интересах дисциплины, значит, в высших интересах! – заставить вас послать к черту свою индивидуальность и превратиться в «Так точно! Будет выполнено!» – Женьку Дугина.

– Личная неприязнь не лучший аргумент, Георгий. У Дугина нет красноречия, но есть другое неоценимое для полярника качество – совершенная надежность.

– Разве я об этом? – Груздев махнул рукой. – Я все понимаю, Сергей Николаич, тогда меня было необходимо растоптать, подмять под паровой каток, чтобы другим не повадно было. Но вы бесконечно выиграли бы в моих глазах, если бы заставили меня понять высшую свою правоту по‑иному, в дружеской беседе, что ли, которой вы удостаивали лишь избранных. Вам, однако, было исключительно важно именно обезличить, ибо перед святой дисциплиной все равны. Высунулся – получай по лбу! Простите, если переборщил…

– Так, самую малость, – сказал Семенов. – Для меня, Георгий Борисыч, критерий истины – дело. Когда на моих глазах гибнет дело, я заставляю себя забыть обо всем, кроме того, что необходимо для дела в данную минуту. Когда корабль тонет, самое страшное – паника, бунт на борту. Поддался панике – пощады не жди… Что же касается лично вас, то зря опасались: именно Андрей осуждал меня за резкость. Он мне тогда сказал, что правду говорить нужно, даже самую жестокую, но самому быть жестоким при этом вовсе не обязательно. У нас был долгий разговор в тот вечер… Андрей был очень слаб. Он уже знал, что это – его последняя зимовка.

– Мы догадывались, что он знает, – с печалью сказал Груздев. – Нам было очень жаль его.

– Так что могу повторить: вы упустили свой шанс, Георгий. Ладно, переменим пластинку…

– Свешников говорил с вами обо мне? – неожиданно спросил Груздев.

– Да.

– Не секрет?

– Он сказал, что вы ко мне скоро придете.

– Почему он был в этом уверен?

– Могу только строить предположения.

– Например?

– Ну, хотя бы то, что если грусть иной раз хочется запрятать в себя, то радость, счастье – никогда.

– Вы почти правы.

– Тогда рад за вас.

– Почти – потому, что я еще не знаю, как отнесусь к письму, которое передал мне Свешников.