– Каких таких предков? – оскорбляется Дугин.

– Тебе виднее, предки‑то твои.

– Нет, ты скажи! – настаивает Дугин.

– Так, есть одна догадка, – веселится Веня. – Или, скажем, рабочая гипотеза. Уж очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!

– За лошадь, знаешь…

– Эй, на Филатове! – включаюсь я. – Лево на борт.

– Па‑а‑рдон! – Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. – Все мы, Женя, как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше…

– Это еще неизвестно, кто больше! – повышает голос Дугин.

– Веня, – говорит Николаич, – остроумие хорошо тогда, когда оно не оставляет ожогов.

– Я же запросил пардону. – С лица Вени сползает улыбка. – Что мне, расшаркиваться…

– Доктор, – в голосе Николаича звенит металл, – Филатову необходимо подышать свежим воздухом.

Я со вздохом встаю, одеваюсь.

– Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.

– Зачем? – огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, все‑таки встает и выходит следом за мной.

По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится все чище и красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, все‑таки этот тип мне чем‑то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по нечетным дням.

Не успевает Веня по‑настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он уже в курсе того, что произошло в кают‑компании, целиком, разумеется, на стороне своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня энергично отбивает чечетку и в награду получает радиограмму от своей «художественной гимнасточки». Нам с Ниной Надя нравится, она славная девчушка и Веню явно предпочитает другим, но он вбил себе в голову, что жениться можно только после тридцати, «когда все равно от жизни ждать нечего – маразм и старость».

Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.

– Небось, рифмует, собака, – догадывается Костя. – Учтите, товарищ полярник, радиограмма в стихах идет по двойному тарифу.

– Я для стенгазеты, – мирно откликается Веня. – Экспромт. Док, заплатишь по рублю за строчку?

– Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.

– «Лирическое раздумье», – высокопарно изрекает Веня. – Посвящается Махно.

Услышав свое имя, Махно выползает из‑за печки и тявкает – наверное, в знак благодарности.

Льдина к полюсу дрейфует,

А в кино

Парень девушку целует –

Влез в окно.

Кто из нас дурак, кто умный?

Что‑то не соображу.

Он ее ласкает кудри,

А я в дизельной сижу.

Объясните вы мне, братцы,

Что от жизни лучше взять:

До утра ли целоваться

Иль геройски дрейфовать?

– Док, – смеется Костя, – переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с собой нужно, товарищ полярник, душить в себе темное начало секса.

– Не хочу бороться! – рычит Веня. – Что ни день, то мы должны бороться: со своими недостатками, с огнем, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?

– Предлагаю поправку.