— Возьми, — разломил пополам.

А через полчаса Егора чуть не расстрелял за блиндажом седой, рыхлый полковник. Он долго брызгал слюной в лицо. Доказывая, что жалеть и кормить врагов способен лишь предатель.

От смерти спасло чудо. Внезапная атака. В которой погиб полковник.

Егор снова остался жить. Воевать, как полагается солдату, он так и не научился. Недаром над Торшиным смеялись в полку, что он умеет орудовать оружием, как лопатой, а лопатой — как оружием. Винтовку он всегда носил неправильно, вверх прикладом. И на нем — котелок. За это его не просто бранили. Но… Так и не научился человек жить по-военному.

— Земля плачет. Сеять пора. Самое время пришло, — сказал он в сорок третьем под Курском. И, понюхав горсть земли, добавил: — Родить ей приспело. А ее бомбят…

— Дурак! Нашел, что жалеть. Люди гибнут. А он, идиот, землю оплакивает. Кокнет тебя фриц, до тошноты той земельки нанюхаешься, — разозлился командир взвода и поднял пехоту в атаку.

Все кинулись к высотке, которую надо было взять любой ценой. Таков приказ. Егор его не выполнил. Что-то коротко свистнуло, сверкнув молнией перед глазами. Боль свалила с ног, лишила сознания. Когда очнулся, уже был в плену.

Егор много раз жалел, что выжил. Его вскоре увезли в Германию, где вместе с другими военнопленными, еще державшимися на ногах, выставили на продажу. В работники…

Рядом с Егором с ценовой биркой на шее продавался командир взвода. Он уже не ругал Торшина, он проклинал войну.

Егор криво усмехнулся. Его оценили вдвое дороже командира.

Проверив мускулы, ощупав мышцы, заглянув в рот, купила Торшина пожилая фермерша. И, указав на легкую двуколку, приказала ехать быстрее.

— Дуракам везет, — услышал вслед брошенное командиром.

Егор работал на пригородной ферме сутками. Без выходных, без отдыха. Ухаживал за свиньями. Их было больше тысячи.

Фермерша, приметив добросовестность, не докучала. Лишь однажды, в самом начале, показала на видневшуюся вдали, обнесенную колючей проволокой местность, длинные казармы из красного кирпича, высокие дымящиеся трубы. И сказала, что там умирают пленные. Если Егор будет плохо работать, она вернет его обратно.

Торшин старался не из-за страха. Иначе работать не умел. Здесь, он это понял, ему не суждено умереть от голода.

Егора очень интересовало, как идут дела на фронте. Но до него не доходили даже слухи.

«Как-то там Феня с детьми мается? Живы ли? Освободили деревню иль все под немцами живут?» — вздыхал Егор в неведении. Но и спросить ему было некого. Лишь немец-конюх, не знавший ни одного русского слова, бывал здесь. Привозил корм свиньям. Пел свои песни и редко обращал внимание на Егора.

Да и Торшину не до него было. Жил день ото дня, терял счет времени, дичал от одиночества. По-русски он разговаривал со свиньями, когда совсем невмоготу от тоски становилось, материл их солоно, забористо. Зная, что все равно никто ничего не поймет, не пожалуется фермерше.

Но однажды она привезла в свинарник двоих мужиков, которые должны были заколоть свиней. Отобрать самых крупных и жирных велела хозяйка. И приезжие при ней пометили намеченных под забой хрюшек.

Фермерша не захотела видеть, как мужики будут расправляться в загоне со свиньями, и уехала.

Приехавшие сели перекурить перед резней. Глядя на Егора, тихо переговаривались. Торшин не выдержал, подошел.

— Может, русские? — спросил неуверенно.

Мужики заулыбались:

— А мы тут как раз о тебе говорим. Кто ты? Русский или ихний?

Разговорились. И мужики рассказали Егору, что война откатилась на запад. Что бои теперь ведутся за пределами страны.