— Что стоишь пнём? Бегом в строй!
Каждый в отряде знал своё место в коробке, кроме меня и Бывалина. Старик кинулся к последней пятерке, но она была полной, и его оттолкнули. Я схватил его за руку и поставил с собой рядом позади строя. Бугру это не понравилось, он перетусовал коробку и нашёл нам место по росту.
— Запевай! — скомандовал он, когда мы вполне по-солдатски затопали по асфальту.
Пронзительный фальцет запевалы меня так ошарашил, что я замер как вкопанный и получил крепкий тычок в бок. «Куда я попал? Где мой автомат? Где присяга?..» Нет, это была не легендарная и непобедимая, а орава алкашей, орущих солдатскую песню. И я был одним из этих несчастных, обиженных судьбой людишек, у которых после того, как они пробултыхались в вине много лет, осталось лишь одно временами вспыхивающее желание — набить утробу, чтобы укротить голод. Поэтому меня не удивило, что еду здесь называют хавкой, о чём меня снисходительно уведомил Михайлыч.
Столовая, как это и положено казённому общепиту, на полусотню метров вокруг отвратительно пованивала перекисшим борщом, сгнившей картошкой, капустой и хлоркой. Толкаясь, мы ввалились в неё и по десять человек сели за столы, покрытые клеёнкой. На краю каждого стола находился бачок с пищей и чайник, а посередине — высилась стопка алюминиевых мисок и лежали ложки.
Мне подтолкнули миску, я ковырнул содержимое и невольно скривился — варёная капуста, на которой лежал осклизлый кусок рыбы. Хавка была та же, что и в больничке, доппитания за вредные условия труда на кирпичном заводе нам не полагалось.
— Ешь! — шепнул мне Бывалин. — Тебя объявили в списке рабочей команды, что пойдёт выгружать цемент. Зажмурься и съешь, хотя это почти не съедобно.
Я украдкой огляделся. Мои товарищи по несчастью, не кочевряжась, трескали капусту с хлебом за обе щёки, и я последовал их примеру. Меня ждала тяжёлая работа, от которой я отвык, и заправиться калориями было необходимо.
Обглодав рыбу, я выпил кружку чуть сладкого чая с куском белого хлеба и встал из-за стола. Состояния сытости я не ощущал уже давно, и сейчас мой желудок пребывал в недоумении, как от мизерного количества пищи, так и от её качества.
Бугор стоял в дверях столовой и не давал улизнуть из неё тем, кто был назначен в разгрузочную команду, поэтому я отошёл в сторону и в первый раз за этот день закурил сигарету. Курево помогло утишить посасывание в желудке, табачным дымом я даже согрелся и, услышав команду на построение, без промедления нашёл себе место в строю.
Возле КПП нас ждал автобус, котором мне посчастливилось занять свободное место. За месяц в карантине я привык валяться на кровати и день, проведённый на ногах, меня крепко утомил, веки от навалившейся на них дрёмы, стали неподъёмно тяжёлыми. Меня охватило счастливое предчувствие сна, в котором несвободный человек обретает, пусть не реальную, но столь необходимую ему волю. Прошло несколько мгновений, и мне уже нет никакого дела, что в автобусе не переднем сиденье бодрствует и бдит лейтенант Зубов, я уже выпорхнул из своей клетки и воспарил над сумерками человеческой жизни в бездонную высоту, с которой, как на ладони, видна моя беспутная жизнь.
7
Я не забыл первый в своей жизни барак, где мы жили с мамой. Комната узкая, как траншея, грязное от угольной пыли окно, одна на двоих койка, печка. Всё это потом повторялось не раз, только в других местах.
В шахтёрском посёлке жил народ сборный. Вербованные, которых привезли в Кузбасс из России, в лаптях с быстрым цокающим говором, местные из разорённых деревень, демобилизованные фронтовики и всякая приблатнённая публика. На отшибе от посёлка, ощетинилась колючей проволокой лагерная зона для пленных немцев.
Я довольно равнодушен к деньгам, наверное, потому, что моим первым воспоминанием были деньги, мешки денег, завалы пахнувших типографской краской пачек денег в банковских упаковках. |