— С понедельника в хозчасть! А ты, Конев, на завод в первую смену. А сейчас ко мне, получишь бумагу и краски.

В кабинете начальника отряда работал телевизор. Я не видел этого чуда цивилизации уже несколько месяцев и почти с радостью уставился на Горбачёва, который вдохновенно вешал лапшу на уши работягам какого-то завода.

— Ты, Конев, автоматически попадаешь в актив отряда, — сказал лейтенант, выдавая мне рисовальные принадлежности. — Стенгазета — важный фактор самовоспитания принудбольных. Так что, давай остро, без снисхождений, бичуй недостатки. А они у нас есть. Вот этих обязательно отобрази — они сейчас в карцере — Воронков и Дроздов. Работая на разгрузке вагонов, купили вина и нажрались вдрызг. Вот такой факт. Бери карандаши, краски и ступай, трудись.

Я не стал тянуть с заданием и принялся за работу. Писать буквы мне было всегда трудно, и я хотел уже взять другой лист, но подошёл Костя и сказал, что вышло здорово. Издевки в его словах я не заметил и ещё раз оценивающе глянул на свою работу. Буквы не вихлялись из стороны в сторону и были примерно одной высоты и толщины — работа годилась, а на премию я не замахивался.

Костя примостился рядом со мной и смотрел, как я начерно карандашом набрасываю сюжет, заказанный начальником отряда.

— А ты ничего, можешь, — одобрительно хмыкнул он, наблюдая, как из-под моего карандаша появились наброски, повествующие о злоключениях Воронкова и Дроздова. Особенно понравился ему последний, где поллитровка тащила упирающихся нарушителей режима в карцер.

— Обидятся ребята, — раздался за моей спиной знакомый голос. Это был Степан Федорчук. Он пришёл с завода после первой смены.

— Ну и что, что обидятся, — ответил за меня Костя. — Он ведь не виноват, его лейтенант заставил.

— Так-то оно так, а всё же, — со значением сказал Степан. — Я вот тоже хочу поучаствовать в стенгазете. Можно?

— Почему нельзя, — ответил я, отложив в сторону перо с тушью, которым обводил контуры рисунка.

— Стихи у меня есть. Разоблачающие в корень это самое пьянство.

— Да ну! — изумился Костя. — Я думал ты слесарюга, а ты оказывается и поэт.

— Да вы не бойтесь, я уже их Зубову читал, — сказал Степан, вытаскивая из кармана штанов замызганную бумажку. — Вот, слушайте.

— Вот это да! — поразился Костя. — Ты оказывается не просто слесарь, а поэт, как Володя Высоцкий!

Степан самодовольно улыбнулся.

— Это что! Я и ещё могу, времени нет, сейчас одну рацуху толкаю. У меня к тебе просьба, — обратился он ко мне. — Там, где слова «в родном отряде» и про «исправленья верный путь», выдели красным цветом. Можно?

— Зачем тебе это? — спросил Костя. — Думаешь, капусты отсыпят?

— Да в деньгах ли счастье, — отмахнулся Степан. — Не соображаешь? Скоро седьмое, баба приедет на праздники, хочу получить на сутки свиданку. Ради этого и стишки написал.

— Прогнуться решил перед хозяином?

— Это как знаешь, считай, но хочешь жить — умей вертеться, это не мной выдумано.

— Ладно, — сказал я, — будет тебе красным цветом.

В бараке стало шумно: явилась с кирпичного завода самая многочисленная первая смена. Несколько человек уселись перед телевизором, в котором продолжал кривляться и врать Горбачёв. Вдруг он заговорил о высоком нравственном облике советских людей и стал обличать алкоголиков и тунеядцев. Мужиков это задело, они начали покашливать и бурчать, потом послышались язвительные замечания:

— Во лепит! Чего же он про коммунизм помалкивает? Его же ещё восемь лет назад обещали ввести.