До сих пор помню тот суматошный декабрь, когда я почти весь месяц кружился с табуреткой по комнате, разучивая вальс и танго. Стоит ли говорить, что новогодний бал снится мне до сих пор, как перешагнул порог класса, откуда были вынесены все парты, на негнущихся от страха ногах, увидел танцующих, услышал музыку, и меня сначала опалило ознобом, а потом жаром душевного потрясения. В таком состоянии я, конечно, не смог пригласить Валю на танец.

Простояв весь вечер у стены, я, наконец, решился и сунул ей в руку записку с объяснением в любви. Валя удивлённо на меня глянула и уронила бумажку на пол…

Около года назад я встретил её на машиноиспытательной станции.

— Я здесь теперь работаю, — сказала она. — В экономотделе. Оканчиваю институт, вот и устроилась по специальности.

— Как ты живёшь? — спросил я первое, что пришло мне в голову.

— Хорошо, — ответила Валя и, потупившись, замолчала.

Мне тоже говорить с ней было не о чем, и мы разошлись.

Правда, уже тогда мне пришла в голову мысль, что устроилась на машиноиспытательную станцию она не случайно. Позже я уже окончательно убедился в этом. Хотя Валя не приходила в мастерскую, где была аккумуляторная, но где бы мы ни встречались, я замечал на себе её виноватый умоляющий взгляд, от которого мне становилось не по себе.

6

Человек, от которого на ближайшие два года полностью зависела моя судьба, был лейтенантом внутренних войск. Внешне, кроме высокого роста, он был, пожалуй, ничем не примечателен, разве что только его лицо выделялось среди наших бледных потрёпанных физиономий здоровой краснотой и жёсткостью.

— Вот, знакомьтесь, — сказал капитан Попов, когда мы с Бывалиным зашли к нему в кабинет. — Ваш начальник отряда лейтенант Зубов. Любите его, и он вас пожалует как родной отец: пряником или ремешком.

— Итак, — продолжил он, когда мы осторожненько присели на стулья, — ваше первоначальное лечение закончено. Теперь вы поступаете в отряд, а в больницу будете приходить по персональным вызовам для лечения и обследования.

Лейтенант Зубов испытующе поглядывал на нас, держа в руках папки с нашими документами. Взгляд у него тяжёлый и немигающий, не глаза, а два дульца, и такие мутные, что невозможно угадать, чем они выстрелят. Под этим взглядом я невольно заерзал на стуле, а Бывалин закашлялся.

— Поп? — поинтересовался лейтенант, перелистывая тощее дело Ерофея Кузьмича.

— Бывший священнослужитель, — смиренно ответил Бывалин. — Могу и по сапожному делу, и по столярному, а если что, и по печному. Голландки и другие печи знаю…

— Как же это тебя, батюшка, угораздило? Ну и дела! Кого только у меня не перебывало, а священнослужителя, хотя и бывшего, первый раз лицезрю, так что ли, по-вашему?

— Дела людские, — неопределённо и по въевшейся в его натуру привычке говорить витиевато ответствовал Ерофей Кузьмич.

— У меня чтоб без этого, — подытожил разговор лейтенант. — Без всяких религиозных штучек. Здесь мой приход. Понятно?

— Понятно.

— Что понятно?

— Каков поп, таков и приход.

— Правильно, — не обиделся начальник отряда. — Позже решим, куда тебя девать.

— Ну, а ты, браток, — обратился ко мне лейтенант Зубов, — как ты докатился до такой жизни? Бывалин, понятно, отсталый элемент, образование — с братом на двоих один букварь искурили, а ты? Почти окончил институт, работал в скульптурном цехе художественного фонда и попал в наши помои.