Нас дразнили женихом и невестой. Придумали это мой дядя и Валин отец: «А, вот и жених пришёл, — приветствовал он меня. — Заходи, гостем будешь, бутылку поставишь — хозяином будешь!»

Я смущался и краснел.

— Ты что под матицей стоишь? Свататься надумал?

Эти насмешки надолго отвадили меня от Вали, и только после восьмого класса я опять открыл её для себя совершенно с неожиданной стороны.

Заболела учительница физики, и мы всем классом пошли в кино. Это было в конце моей пятнадцатой весны, выдавшейся в том году особенно буйной. Было удивительно тепло, даже не выпадали обычные у нас заморозки, вовремя прошли дожди — и заходила, заколобродила зелень, зацвели сады, не успевшее выгореть от зноя небо манило взгляд пронзительной голубизной и прозрачностью. Всё это бередило душу, она в эти дни словно вспоминала давний прекрасный, но забытый сон, и я по-особенному пристально вглядывался в окружающее, будто отыскивал в нём что-то давным-давно потерянное, которое, как невнятное эхо, сейчас кружило где-то вокруг меня.

Валя стояла с девчонками возле клуба — тоненькая узкоплечая, платье на ветру облепило её фигурку, пепельные волосы разметались, и в этот миг меня всего с головы до пят окатило жгуче-ледяной волной кипящего озноба, от трепетного колотья зашлось сердце и пересохло во рту. Я ещё не знал толком, что это, но земля уже вовсю уходила из-под ног, чтобы я мог воспарить, как бумажный голубь, над пропастью, которую подготовила мне жизнь.

Так я влюбился. Но моя любовь была с самого начала для меня тягостью, да именно тягостью, потому что я был тогда до самооглупления стеснительным и, как следствие, самолюбивым. Я никак не решался признаться Вале в своём чувстве, но как я страдал, если она с кем-нибудь разговаривала, кому-нибудь помогала или шла с кем-нибудь домой. Муки уязвлённого сердца отточили во мне подозрительность и страх, который неизбежно грядёт от всякой неуверенности в себе.

Стыдно сказать, но я выслеживал Валю, когда она возвращалась из школы или из кино. А сколько раз я собирался написать ей письмо и даже тысячекратно сложил его в уме, чтобы открыть всё, мучившее меня в то время? Но я не только ничего не сказал, но даже не написал, хотя она вряд ли ждала моего первого шага.

Это я узнал позднее, когда всё прошло и почти отгорело. А тогда дни летели метельной круговертью, жизнь мчалась сплошной раскалённой полосой, и разматывал я эту полосу прямо из своего сердца.

Стоит только безутешно пожалеть, что любовь не сблизила, а разобщила нас. Я до сих пор не могу с полной уверенностью сказать, понимала ли тогда Валя мои терзания, знала ли она, что одно, только одно её словечко, один добрый взгляд могли немыслимо возвысить или унизить меня.

Сейчас на все мои упреки она тихо говорит: «Прости…» Но пролетевшего времени не вернуть, и какого золотого времени — юности, которая хоть и была коротка, но оставила столь живые воспоминания, что они до сих пор будоражат мою нераскаянную душу.

Теперь я понимаю, что тогда, любя и страдая, я расставался с отрочеством, где мне с лихвой хватало самого себя, чтобы ощущать приятную замкнутость мира, в котором всегда сходились концы с концами, и всё, что было внутри этой цельности, взаимно удовлетворяло друг друга. Но настал миг, и моё детское время остановилось, а затем и взорвалось.

Эта беда заставила меня остро почувствовать свою бесприютность и заоглядываться по сторонам в поисках укрытия от леденящего душу сквозняка одиночества, и я уверовал, что я могу его обрести рядом с Валей.