– А почему бы тебе просто не позвонить ему?

– Он меня не знает и не должен знать, что я хочу с ним встретиться. Все должно произойти как бы случайно.

– Да? Так решили “Тальбот, Брукс и Саймон”? Что-то не похоже на них.

– Совершенно справедливо. Но нам приходится иметь дело и с теми, с кем не хотелось бы его иметь.

– А-а… Значит, нечто вроде миссионерской работы. И кто же этот человек?

– Обещаешь сохранить это в тайне? Никому ни слова, понимаешь?

– А разве я болтлив? Если человек этот связан с нашей фирмой, я честно скажу, чтобы ты не рассчитывал на мою помощь.

– Справедливо. Речь идет о Жаке Луи Бертольдье. Маттильон высоко поднял брови, и на этот раз изумление его не было притворным.

– Его императорское величество во всем его великолепии, – тихо рассмеялся француз. – И горе тем, кто думает иначе. Ты начинаешь с верхнего эшелона, так, кажется, говорят у вас в Нью-Йорке. Мы не ведем с ним дел. И вообще, мой друг, он не из нашей команды. Тоже ваше выражение.

– А почему?

– Он вращается в кругу святых и воителей. Воителей, которые могли бы оказаться канонизированными, и святых, вполне достойных быть воинами. Кто рискнет вмешиваться в их дела?

– Ты хочешь сказать, что его не воспринимают всерьез?

– О нет! Он воспринимается очень серьезно теми, у кого есть время и желание штурмовать абстрактные вершины. Он – столп, Джоэл, неколебимый монумент, триумфальная колонна, высеченная из мрамора. Его считали де Голлем, но только не способным на уступки, и многие говорят о нем с ностальгией.

– А сам ты что скажешь на все это?

Маттильон нахмурился, а потом с чисто галльским легкомыслием пожал плечами:

– Трудно сказать. Бог свидетель – страна нуждалась в сильной личности, и очень может быть, что именно Бертольдье мог бы вывести ее на более правильный курс, но время было неподходящим. Елисейский дворец превратился в подобие императорского двора, всем надоели королевские эдикты и имперские проповеди. Теперь, правда, от этого мы избавлены. Но на смену им пришли пошлые банальности, изрекаемые от имени народных масс. Глупо сожалеть о том, чего не произошло, но, как я полагаю, ошибка Бертольдье состояла в том, что штурм политического Олимпа он предпринял в слишком юном возрасте.

– А его связь с ОАС? С салановцами в Алжире? Они ведь полностью дискредитировали себя и считаются национальным позором.

– Подобная трактовка нуждается сейчас в пересмотре, это, хотя и неохотно, признают даже самые ярые интеллектуалы. Учитывая то, что происходит сегодня в Северной Африке и на всем Ближнем Востоке, события во французском Алжире Бертольдье, пожелай он того, мог бы использовать в качестве козырной карты. – Маттильон умолк, задумчиво потирая подбородок. – А если так, то с чего бы, скажите на милость, “Тальботу, Бруксу и Саймону” чураться Бертольдье? Не отрицаю, в глубине души он ярый монархист, но одновременно он считается и олицетворением чести. Он величествен и даже помпезен, но, исходя из всего сказанного, вполне приемлем как ваш клиент.

– Просто до нас докатились кое-какие слухи, – сказал тихо Конверс, в свою очередь пожимая плечами в знак своего якобы пренебрежительного отношения к слухам.

– Бог мой, но не о женщинах же идет речь? – со смехом воскликнул Маттильон. – Господи, когда же вы, американцы, повзрослеете?

– Нет, дело не в женщинах.

– А в чем же?

– Ну, скажем так – некоторые его деловые связи, знакомства.

– Полно, Джоэл. Человеку ранга Бертольдье, конечно, следует строго выбирать деловых партнеров, но знакомства?… Стоит ему где-нибудь появиться, как все наперебой начинают набиваться ему в друзья, а кое-кто и выдает себя за такового без всяких оснований.