— А что? Скажешь, все богатства в «сидоре» на третьей полке в вагоне оставил?

— Я этого не говорил.

— И я не скажу: терпеть не могу врать товарищу по не­счастью.

Мужик сунул руку в карман бушлата. Не успел вынуть.

В руке у Ромы сверкнула заточка.

Рассчитал так, чтоб ударить в подвздошье. Но ниже того места, где у мужика золотишко или «бабки» были спрята­ны. Еще не хватало от кровищи их тут оттирать. Холодно в тамбуре.

Ударил с легким всхлипом, нервно втянув холодный, пахнущий горевшим в топке вагона торфом, табачным пе­регаром воздух широкими крыльями носа...

—Ах-ить... — только и выдохнул мужик: одна рука так и осталась в кармане, другую выпростал, заскреб то место, куда вошло тонкое лезвие заточки.

—      Аххх-ить, — повторил он и сполз по стенке, задел хля­стиком ватника какую-то вагонную железяку, повис бес­помощно на какое-то мгновение.

Рома, успев резко вытянуть лезвие заточки, снова раз­махнулся, уже без страха и ожесточения, спокойно и рав­нодушно, добивая, вонзил лезвие чуть выше и левее, хо­лодным умом своим прикинув, что золотишко и деньги либо в правом кармане, либо посередке, так что кровь, брызнувшая из разрезанного сердца, не должна б схоронку запачкать.

Он потом сам себе всегда удивлялся.

Как до убийства доходит — он вначале слегка дрейфит, словно опасается возможного отпора, потом приходит хо­лодное рассуждение — как надежнее добить, как взять то, ради чего убивал, как уйти от погони.

Но в промежутке между этими моментами, — и это он тоже хорошо за собой знал, — был момент, когда он на ка­кое-то время словно совсем терял рассудок.

Это когда он видел первую кровь.

От крови он зверел. И, увидев кровь, начинал бить, резать, крушить. Злобно и яростно. Как волк в хлеву, ко­гда одну овцу с собой уволочет, а десять зарежет. Про­сто так. От запаха крови озверев, разъярившись, войдя в раж...

Убедившись, что золотых дел мастер точно помер, он стынущими руками расстегнул ватник у него на груди, за­лез правой рукой за пазуху, нащупал табачный кисет, плот­но набитый чем-то (золотыми слиточками, песчиночками или туго свернутыми рублями, но плотный был мешочек), и рванул его наружу, да не уберегся — сквозь распахнутый бушлат, сквозь кровавое месиво нижней, ставшей красной из белой рубахи и надетой поверх ношеной ковбойки рва­нула навстречу его замерзшей руке горячая кровь, залила и мешочек с золотом и деньгами.

Увидав кровь, Рома мешочек выронил, почувствовал соленый вкус крови во рту, сильно и быстро забилось серд­це, он переложил заточку из левой руки, которой взял ее, пока правой щупал, что там на груди у мужика, сжал пра­вой ладонью наборную ручку, огляделся...

Ощерился... Пена желтая в углах губ выступила...

Тут на свою беду и вышли покурить в тамбур два кента его, с которыми вместе срок тянул, вместе на комбинате ломился, вместе чифирь сосал вечерами в бараке. Не дру­зья, но — кенты по сроку. И потому западло на них было руку по пустяку поднимать.

Да он не в себе был: если бы сразу ушли, увидав его още­ренное лицо, может, ничего бы и не было.

Или молча, как бы одобрив сделанное им, покурили, предложили свою помощь, чтоб труп сбросить из вагона.

А они — свое.

Западно, дескать, у своих... Крысятничество это. А крысятникам — суровое наказание по воровским законам. Кто у своего украдет...

Ведь сразу поняли, суки драные, что не поспорил он, не поссорился, не в драке убил. Из-за кисета, в крови валяв­шегося на полу, убил.

— Западло...

Ни слова в свою защиту Рома не сказал. Он как повер­нулся, тяжело дыша, дрожа всем телом, к вышедшим в там­бур, как стиснул ладонью теплую ручку заточки, так и стоял, словно ждал нужного слова или жеста как сигнала для атаки.