Этот ощерившийся остро заточенными лезвиями завод нанес последний удар и без того надломленной психике Селдона — утром он уже бредил о том, что с него хотят снять скальп индейцы. И, как это ни странно, бредил не без определенного смысла: ведь прямо-таки напрашивалась аналогия (пусть и не столь горячечная) между непрошеными белыми первопоселенцами, пересекшими Аппалачи и вторгшимися в излюбленные охотничьи угодья племен делаваров и алгонкинов, и нами, — если, конечно, отвлечься от того, что вместо белых, дико на сторонний взгляд выглядящих и, несомненно, агрессивных чужаков, здесь были чужаки еврейские, тоже дико выглядящие на сторонний взгляд и провоцирующие аборигенов на насилие не подчеркнуто агрессивным поведением, а самим фактом своего присутствия. И от того, что на сей раз против захвата своих земель и разрушения привычного жизненного уклада боролись не краснокожие во главе с великим Текумсе, а белые христиане-американцы, подзуживаемые и поощряемые исполняющим обязанности президента Соединенных Штатов.

Это происходило 15 октября — в тот самый четверг, когда в Нью-Йорке арестовали мэра Лагуардиа, когда Первую леди насильственно поместили в госпиталь Уолтера Рида, когда самого Рузвельта «задержали» вместе с так называемыми «рузвельтовскими евреями», обвиненными в организации похищения Чарлза Линдберга-старшего, когда рабби Бенгельсдорфа в наручниках вывели из номера вашингтонской гостиницы, а тетя Эвелин тихо сходила с ума в подвале нашего дома, среди мусорных баков. И в этот самый день мои отец и брат рыскали в горах Западной Вирджинии в поисках единственного на весь округ дипломированного врача (от услуг квалифицированного цирюльника, предложенных им самим, они уже отказались), чтобы тот дал Селдону что-нибудь, способное мальчика успокоить. Врачу, которого они в конце концов нашли на каком-то проселке, было за семьдесят и от него разило виски. Добрый старый «док» с деревенской амбулаторией в маленьком бревенчатом домике, где пациентам, дожидающимся своей очереди, приходится сидеть на крыльце, прямо на ступеньках, и они, как позднее сообщил мне Сэнди, представляли собой самую странную и убогую компанию белых, какую ему когда-либо доводилось видеть. «Док» поставил Селдону диагноз: Обезвоживание  и велел ему целый час пить черпак за черпаком воду из ручья прямо за амбулаторией, где имелась небольшая запруда. Он также выдавил гной из ран на лице у отца, предотвращая заражение крови, которое в те дни, когда недавно открытые антибиотики еще не получили повсеместного распространения, могло стать общим и убить отца задолго до того, как он успеет добраться до дома. К сожалению, швы этот старик накладывал далеко не так удачно, как выявлял начинающееся заражение крови, поэтому до конца своих дней отец носил на лице, как какой-нибудь гейдельбергский студент, шрам, сильно смахивающий на дуэльный. Став старше, я начал воспринимать эту отметину не только как памятку об исполненной опасностей поездке, но и как знак его граничащего с безумием стоицизма. Вернувшись в конце концов в Ньюарк, отец предстал перед нами сильно простуженным, с высокой температурой — и кашлял он ничуть не менее страшно, чем покойный мистер Вишнев, — и потерял сознание прямо за кухонным столом в ходе ужина, так что мистеру Кукузза пришлось вновь отвезти его в больницу «Бейт Исраэль», где диагностировали пневмонию, едва не сведшую моего отца в могилу.