Уговаривая, почти заклиная себя, Николай Ива­нович понимал, что лукавит. Если и в самом деле дойдет до ссылки, то он воспримет это не менее болезненно, чем вывод из Политбюро или вынужденный уход из «Прав­ды». От себя никуда не деться. Его неуклонно тащило вниз по крутому склону, и боль потерь слилась с маетой ожидания.

За окнами занимался мутный, как молочная сы­воротка, рассвет. Десну раздуло. Малейшее касание языком сотрясало ударом тока. Но стало как будто легче.

—      Ты ужасно выглядишь! — испугалась Анна Ми­хайловна.— Нужно немедленно вызвать врача.

—       Не беспокойся. Лучше я сам схожу,— он принял­ся торопливо одеваться. Судя по ознобу, поднималась температура. Эмоциональная подавленность сгущала мерзейшее ощущение полного нездоровья. Не терпелось скорее выйти на свежий воздух, окунуться в уличную суматоху, отвлечься, забыть. Идти, впрочем, было всего ничего — через дорогу, мимо Манежа.

Выйдя из ворот, Бухарин переждал, пока проедет троллейбус, и перешел на другую сторону. Возле ке­рамической звездочки с серпом и молотом над подъез­дом Кремлевской поликлиники еще светился желтый плафон. Едва Николай Иванович потянулся к латун­ной ручке, как из застекленных дверей с плиссирован­ными занавесочками выскочил Григорий Сокольников. По-прежнему красивый, самоуверенный, в модном, купленном за границей пальто.

—      Здравствуй, Николай,— он сдержанно, без улыб­ки кивнул.— Не самое веселое место для встречи?

—      Есть и похуже,— Бухарин хотел ответить шут­кой, но неодолимая жажда хоть какой-то разрядки хлынула откровением.— Не пройдет и двух лет, и Коба нас перестреляет.— Вздрогнув от собственных слов, Николай Иванович испуганно обернулся. Его заряжен­ный пророческой энергией голос упал, полублаженный блуждающий взгляд ушел внутрь.— Так-то, Григо­рий,— он истощенно сник.— Прощай, Григорий.

Породистое матово-смуглое лицо Сокольникова ос­талось невозмутимым. Неприятная встреча, ненуж­ная. И вообще, к чему этот плач на реках вавилонских? Слишком поздно.

Он открыто выступил против Сталина еще в двад­цать пятом году, на четырнадцатом съезде. Бухарчик был среди тех, кто с ревом и топотом забросали его каменьями. А ведь тогда, в самый расцвет нэпа, все могло сложиться совершенно иначе. Рыков — Предсовнаркома, Томский — вожак профсоюзов, Бухарин, помимо остального,— член коллегии ОГПУ. Словом, крепко сидели в седле. К ним и Дзержинский прислу­шивался. И вообще была совершенно иная обстановка в стране. Но они предпочли поддержать генсека, Чингис­хана, как всего три года спустя изволил выразиться Бухарчик. Грош цена запоздалым прозрениям. Ничего, кроме крупных неприятностей, они не приносят. О том разговоре (третьим был Каменев) кто-то донес Сталину. За что ни возьмись, либо предательство, либо гнусный фарс. Текст беседы, разумеется в искаженном виде, был напечатан в Париже, в меньшевистском «Социалис­тическом вестнике». Кто передал? Какими путями? Сплошной мрак.

Постояв с минуту у закругленного угла поликли­ники, выстроенной в подчеркнуто утилитарном кон­структивистском стиле, Сокольников медленно натянул кожаные перчатки. Без всякой на то надобности он перешел на другую сторону улицы Коминтерна и за­шагал к воротам Кремля. «Не пройдет и двух лет...» — отдавалось в ушах неотвязным рефреном.

—       Ты чем-то расстроен, Гаря? — встретила его жена и, не дождавшись ответа, заговорила о собственных неурядицах: кто-то из собратьев-писателей опять ляг­нул ее на собрании.