— Ох уж эти телефонные доброжелатели! В их пере­даче самые невинные слова превращаются чуть ли не в политическое обвинение. Не обращай внимания. Ли­тературные царапины скоро заживут. Вспомни, как ты убивалась, когда узнала о злой шутке Карлуши, а в результате? Пшик! Рассосалось, как детский синяк.

—      И ты называешь это шуткой? — вспыхнула Гали­на Иосифовна.— Подлость — вот единственное слово!

Нет, ничего-то она не забыла. Радек знал, что творил. Придумал-таки, как побольнее ударить: «Хорошая книжка Серебряковой, написанная Сокольниковым».

—       Успокойся,— Сокольников подосадовал на свое явно неуместное напоминание. («Для женщин нет ме­лочей».) — Путь к звездам тернист. Ты же хорошо пишешь. Не по-женски, по-мужски, в хорошем смысле слова,— быстро поправился он.— Сейчас тебе приходит­ся воевать со всякими ермиловыми, а выйдя из Союза писателей, будешь отбивать атаки соседки по лестнич­ной площадке. Изменятся только масштабы. Выбирай, что лучше...

—      Ты, как всегда, прав, Гаря. Прости.

—      Знаешь, кого я сейчас встретил? — Сокольников не хотел волновать жену, но бухаринское пророчество невольно сорвалось с языка.— Я сразу подумал о пред­сказании Казота, помнишь? — закончил он, не испытав облегчения.

—      Якобинский террор? У нас?

—      Разве что в случае войны,— словно бы размыш­ляя вслух, почти вынужденно признал он.— И это будет куда страшнее. Французы гильотинировали тогда что-то около четырнадцати тысяч, а у нас, как ты понимаешь, масштаб иной. Сотни тысяч, миллионы невинных жертв... И, как всегда, это будут лучшие люди. Остается надеяться, что нам удастся избежать войны.

—        Какое трудное время, Гаря! Мы и сами себе боимся признаться, что живем под гнетом невыносимых тяжких предчувствий. Таинственные смерти, глухое отчуждение друг от друга... Я говорю не о нас с тобой, но о близких нам людях, товарищах. Все мы словно бежим от мысли о беде, легко обманываем себя, стра­шимся вглядеться в завтрашний день. Почему так, Гаря? Неужели это все от него? — Галина Иосифовна сознательно не назвала имени. Так уж было у них заведено. Когда она впрямую спрашивала мужа о Ста­лине, он либо отмалчивался, либо уходил от ответа. «Твое дело — литература,— следовала обычная отпо­ведь.— Политическое ремесло всегда связано с грязью. Оно не для тебя. Трудная это штука, политика. Пиши книги, объективно, правдиво пиши и, главное, не будь бабой».— От него? — повторила с настойчивостью.

— Если так будет продолжаться, он соорудит стол­бовую дорогу капитализму,— мрачно кивнул Сокольни­ков и тут же внутренне покоробился: «При чем тут капитализм?»

Галя права. Страх заливает немотой горло, подска­зывает неверные слова, толкает на ложь. Что говорить о других, если он, член ленинского ЦК, не решается назвать вещи их подлинными именами? Кажется, все видел достаточно ясно, все понимал.

Предложив отменить пайки, закрытые санатории, ателье мод и прочие унизительные подачки, сознавал, что борьба с партийной номенклатурой заранее обре­чена. Достало, однако, донкихотского безумства наце­лить копье на главную опору — генсека?

«Смотри, пожалеешь, Григорий!» — Сталин позво­нил ему по вертушке в ночь перед съездом, но он все- таки выступил, не побоялся дать бой.