Григорий робко присел, стараясь не глядеть на широкий подоконник, где рядом с горшком бальзамина лежала ватная телогрейка. Сундучок, тоже не без зна­чения, притулился на видном месте, возле следователь­ского стола. Разговор предстоял серьезный, может быть, окончательный.

С первых слов лейтенант дал понять, что не наме­рен играть в прятки.

—       Мы проверили ваши показания, Влас Захаро­вич,— объявил он, потянувшись за ватником.— Дей­ствительно, вышла ошибка. Получите вещички по описи.

От неожиданности Дорошенко едва не слетел на пол. Буззвучно шевеля запекшимися губами, выпря­мился на непослушных ногах и тут же вцепился в угол стола.

—       Распишитесь,— лейтенант передал ему ручку, закончив перечисление.

С нажимом, как пропись в приготовительном классе, он вывел букву за буквой. Кожей живота осязая заши­тые пачки, вышел из калитки в железных воротах на не­знакомую улицу.

«Непостижимо уму!..»

10

После трагической смерти Надежды Сергеевны Ал­лилуевой Сталин предложил Бухарину обменяться квартирами. Он не мог, вернее, не желал оставаться в доме, сами стены которого напоминали о том, что над­лежало забыть раз и навсегда. Было и прошло. Кончено. Так же бесповоротно расстался он и с Зубаловской дачей.

Сидя на кровати в той самой комнатке, где раньше спал Сталин, Николай Иванович явственно ощущал гнетущее действие невидимых излучений. Камень, штукатурка, паркет — все было насыщено чуждой во­лей, угрюмой, безжалостной.

Зубная сверлящая мука не позволяла забыться. Целую ночь Бухарин не сомкнул глаз. Он вставал, ме­тался из угла в угол, глотал какие-то таблетки, прикла­дывал согревающие компрессы, ненадолго ложился и вновь вскакивал, вымеряя спальню шагами. Ничего не помогало. Загнанный мозг рисовал самые мрачные виды.

Боль и бессонница до крайности обострили вызре­вавшее ощущение безысходности. Зримые приметы ее и знаки, скорее угадываемые, нежели отчетливо разли­чимые, обложили со всех сторон. Предчувствие беды отравляло сны, не приносившие отдыха, било по нер­вам трелью телефонных звонков.

Не спасала даже работа. Она требовала полной отдачи, почти самозабвения, когда невозмутимая мысль льется естественно и свободно. Академия наук, «Извес­тия», лекции, книги, брошюры — дел хватало по горло. Недоставало сосредоточенности, что оттесняет все пос­тороннее за невидимую черту. Чутко пульсирующие сторожки не позволяли увлечься, понуждали к дей­ствиям, которые тут же отвергались рассудком. Раз­двоенность сознания, неплодотворная сама по себе, изнуряла до крайности. Участились резкие перепады настроений. Всплески нездоровой восторженности часто заканчивались слезами. Из кризиса выводил выра­ботанный десятилетиями автоматизм. Редакционная карусель, чтение, прогулки, живопись... Вовлеченность в процесс возвращала, пусть ненадолго, забытое чувство умиротворения. Тянулись, тянулись бледные вымучен­ные ростки к неясному проблеску среди мятущихся клочьев отчаяния. Перебирая в часы бессонницы край­ние варианты, готовя себя к самому худшему, Николай Иванович все чаще останавливался на ссылке. Пусть так, лишь бы поскорее вырваться из невыносимых тисков. Молодая жена ожидала ребенка. Поздняя лю­бовь, вдвойне драгоценная, нечаянная — ради этого стоило бороться и жить. А работать можно везде. Идил­лические воспоминания об Онеге, куда его выслали в одиннадцатом году, обволакивали видимостью успо­коения. Размеренные занятия, охота, пленэр, коллек­ции — Бухарин как бы заранее предвкушал тихие досу­ги ссыльного поселенца. Только бы не разлучили с семьей, а остальное как-то устроится. Что, в сущности, надобно человеку? Внутреннее согласие — не больше.